Мост через Жальпе
Шрифт:
— А-а-а-а-а!..
Кричит только раз, издает один только звук, но до того жуткий, что волк перед ним стоит недолго — кидается в сторону и исчезает, даже не обернувшись, в кустах. Лишь в снах он, дьявол, всегда оборачивается — в снах-то он знает, как боялся тогда мальчуган, чтоб он не обернулся!
Теперь уже можно идти, можно идти, если бы повиновались ноги, но они подгибаются в коленях. Если не идешь ты, то идут к тебе — идет, приближается, покачивается фонарь. Брат!
— Ты? — спокойно спрашивает он. — Кто тут кричал? Не ты? Что
Он молчит. Брат берет его за руку, проводит ладонью по лбу.
— Потом скажу… — срываются два слова с пересохшего нёба. Потом скажет, ведь нельзя же знать — вдруг волку не понравится, что о нем здесь говорят, вдруг он все слышит этой ночью; пока брат рядом, он ничего не сделает, а завтра? — Потом… Когда вернемся… — лепечет он, ясно видя, какой большой у него брат.
Потом, позже. Потом он сказал-таки — и никто дома не поверил. Потом — сны. Потом — это сейчас. Пускай подходят к нему, выползшему на песчаный берег, ребятишки, пускай не опасаются его взрослые — поверьте, ему есть что сказать. Отправьтесь все к досыхающей речушке Бальчя, к фундаменту хутора Мелиниса, поезжайте поездом в Дзукию. Или лучше подождите на обочине Жемайтийского шоссе, пока наступит ночь, а потом топайте все вместе тропинками по кустам, по берегам Бальчи. Сами убедитесь — светятся там, светятся волчьи глаза!..
УЧИТЕЛЬНИЦА В БЕЛЫХ ПЕРЧАТКАХ
Вначале разговор почти не клеился. А так много об этой поездке говорили, случайно встретившись на молу, уходящем в море — надо увидеть, надо объездить, надо вспомнить… Рашпилем воспоминаний пройтись по заскорузлым сердцам! Высокий стройный профессор, художник, до войны учившийся в заграницах, говорит о дороге, по которой они едут: не такой она была когда-то, больше сорока лет назад, когда они, несколько художников, молодых еще парней, пешком путешествовали по этому краю, по Жемайтии, и писали ее пейзажи, костелы и людей.
— Не узнать, ничего теперь не узнаю, — несколько раз повторяет он.
— Чего хотеть — столько лет, — говорит водитель автомобиля, фотограф; на голове у него фиделевский картуз, он ловко маневрирует, объезжая рытвины. Другие двое, сидящие за спинами профессора и фотографа, — заведующий архивом и скрипач — еще не произнесли ни слова, поэтому профессор оборачивается к ним:
— А вы впервые?
— Это я-то? — переспрашивает архивариус. — Бывал. Сразу после войны. Переписывали.
— Переписывали? — снова оборачивается профессор.
— Скот… И кур… Я тогда ходил в активистах. И на заём подписывали.
— Кур подписывали? — спрашивает фотограф. Все смеются.
— Вот оно как… Кур и скот… Интересные здесь края, и так связаны с великими нашими людьми. И речь здешних людей красочная, писатели могли бы больше вовлекать в литературный обиход. Вы, по-моему, жемайтиец? — наконец профессор находит причину, чтобы заговорить со скрипачом.
— Да вроде, только не из этих краев… От Крижкальниса.
— Славное
— Это только теперь. Прославилось, когда на холме поставили эту высокую женщину. Раньше, говорят, здесь была славная корчма.
— Ха! — громко выдыхает профессор.
— Вместе со студентами университета мы собирали здесь фольклор, — скрипач почесал бороду внушительных размеров — он единственный внешне доказывал свою принадлежность к сословию художников.
— Вот видите! Придется все рассказать, — снова говорит профессор. — Тебя-то я не спросил, много ли раз сюда ездил? — кивает он в сторону фотографа.
— Еще сколько! И фотографий много нащелкал…
— Верно, верно, виноват… — вспоминает профессор. — На твоей же выставке были.
— Мне запомнился жемайтиец в широченной шляпе… такой малюсенький! — почему-то радуется архивариус.
— Ну и память! — приосанивается за рулем фотограф.
— Запоминающийся кадр! — гордо отвечает архивариус.
И снова разговор проваливается будто в яму.
— Стало быть, фольклор собирали? — спустя некоторое время начинает профессор. — Люди-то здесь, наверно, не певуны?
— И певуны, и говоруны. Это пока не расшевелишь, а потом тараторят поживее дзукийцев…
— Как итальянцы… — смеется профессор.
— Как испанцы… — подхватывает фотограф.
— Кажется, неподалеку мы и жили тогда! — восклицает скрипач.
— Заедем? — притормаживая, спрашивает фотограф.
— Да стоит ли? — сомневается скрипач, тем не менее обозревая округу во все глаза.
— Он не желает растравлять раны юности, — снова громко и молодо смеется профессор.
Архивариус с немым вопросом смотрит на скрипача.
— О чем речь? Конечно, заглянем. Ну, где вы жили? Поройтесь в памяти… — остановив автомобиль, продолжает фотограф.
— Минуточку, минуточку… — не в памяти, а в бороде копается скрипач. — Кажется, вот этот проселок.
Однако вскоре пришлось спрашивать дорогу — проселок вреде бы кончился, на нем валялись камни. Увидев человека на картофельном поле, скрипач идет к нему и здоровается. Человек для начала обводит взглядом оставшихся в легковушке, не очень-то ему нравится аппарат в руках фотографа, потом оглядывается на свой хутор и, наконец, отвечает:
— Школа? Начальная? Были они и по эту, и по ту сторону дороги.
— Примерно двадцать пять лет тому назад…
— Боже!.. А, знаю, знаю… Школы-то уже нету. Новую за холмом отгрохали. Верно, верно, вы к старой едете… Только камней поостерегитесь, может, придется и убрать один-другой с проселка.
— Там озеро было…
— Во-во, она самая, есть школа, есть…
Автомобиль натужно карабкается среди камней в гору, женщина с хутора бежит вниз, к картофельному полю…
Наконец-то взобрались. С обеих сторон заросшего травой проселка высятся груды гниющих досок и бревен, на полуразрушенном каменном фундаменте греется кошка с котятами.