Мост через Жальпе

Апутис Юозас

— Господи!.. Никак Канишаускене? — шамкает губами старушка.

— Канишаускене! Точно. Вот видите, у вас-то память лучше. — На мгновение взгляд профессора застывает на месте, где стоял домик Канишаускене… — Может, жива еще?

— Канишаускене-то? Значит, не знаете? Да откуда вам знать-то… Померла далеко отсюда… — Старушка испытующе смотрит в глаза профессору. — А дети вернулись. Девчонка в Тельшяй живет или в Скуодасе, не скажу, а сын — вроде бы в Вильнюсе. А может, в Каунасе или Шяуляй… Приезжают проведать… родные места. Ох, народу теперь тут много бывает… Все едут да сдут. Ага,

значит, и вы у нас бывали. Так давно. Так давно.

Профессор бросает взгляд на мостовую; среди булыжника проклюнулась трава.

— Костел закрыт? — спрашивает он.

— Закрыт, закрыт… Боимся держать открытым. Зайти хотите? Я сейчас сбегаю… — и она «бежит» в свой дом, потом спешит обратно со связкой ключей и тряпкой. Пока они разглядывают костельные своды и образа святых, старушка тряпкой смахивает пыль с исповедальни.

— Здесь находился любопытный образ кисти народного художника, — говорит своим спутникам профессор.

— Образ? Никак Иисуса? Находится еще, уважаемый, находится… — старушка, шаркая, семенит к двери, с шумом сваливает стремянку в углу и показывает большой холст — промокший под дождем, заплесневелый Христос несет тяжкий крест.

Профессор качает головой.

Архивариус ставит на место стремянку.

Когда старушка с неожиданным проворством запирает дверь и они выходят к воротам костельной ограды, скрипач сует ей деньги, которые старушка с таким же проворством берет — цапает искривленными пальцами.

— Спасибо, спасибо, что не забываете… — и, подойдя вплотную к скрипачу, спрашивает — тихо, но все слышат: — А этот черненький, часом, не еврей?

— Еврей, бабушка. Угадали.

Старушка осторожно поднимает глаза на архивариуса, качает головой:

— Господи, господи, вот я и говорю…

Архивариус смеется в полрта, по-старчески смешно прыскает и старушка.

На родине великой писательницы проворнее других бегает архивариус. Дольше всего стоит он перед листочком с завещанием, на котором в последний раз вывела подпись писательница.

— Ну и ну, ну и ну… — удивляется он, однако никто не понимает, о чем он.

— Вы только посмотрите — какие прекрасные руки, — вполголоса говорит скрипач.

Руки писательницы, как у святой. Фотограф делает снимок. Ему хочется сделать снимок и чулана со старым очагом, откуда, едва сторожиха приоткрыла дверь, повеяло прахом столетий.

— А уж крыс-то сколько тут было! — говорит сторожиха. — А сейчас ни одной не осталось.

— Ветхозаветная жизнь! — замечает архивариус.

Когда они выходят на двор, внизу, в прудах, их приветствуют кваканьем лягушки.

— Вот одиночество, так одиночество… — говорит скрипач.

— Это теперь так кажется… Привыкли мы носиться. А в те времена все было другим. Если здесь родился и живешь, все выглядит по-другому, — профессор глядит на заросший осокой луг.

По пути останавливаются перед столовой. Дверь ее — как у старинного амбара. Внутри стены обшиты досками, которые местами закопчены до черноты. Перед тем как войти, рядом, у магазина, видели старика, который объяснял женщинам: «Закрыто, закрыто… И я жду. Санитарный час…»

Садятся поближе к окну, за которым урчит огромный заляпанный грязью трактор.

Фотограф со скрипачом идут к окошку, из которого уже глядят четыре внимательных глаза — в доказательство того, что чужие сюда забредают не часто.

Профессор, поморщившись, бросает взгляд на грохочущий трактор.

— Вот как они экономят!.. — со смехом говорит он архивариусу, и его слова и смешок долетают до мужчин, сидящих в углу. Двое в спецовках, один в вязаном свитере. Который в свитере, порывается встать.

— Хе! У нас в стране — солярки что дерьма, хоть ведрами черпай! — восклицает он не совсем трезвым голосом и порывается двинуться к профессору.

— Зигмас, Зигмас, — унимают его приятели. — Не цепляйся к людям…

— А чем ему моя техника помешала? Он первый прицепился…

— Может, лучше пойдем отсюда? — подойдя к столику, спрашивает скрипач.

— Почему? Посидим. Даже забавно, — краснея, отвечает профессор.

— Зигмас, уймись! — грозит из окошка кулаком женщина в грязном халате и снова втягивает голову в недра кухни.

— А!.. — отмахивается Зигмас. — Хватит меня учить! А этот бородач похож на того, что Христа…

— Зигмас, Зигмас, больше ни капли не получишь…

— Это ты не дашь! — разъяряется Зигмас. — Запретишь мне, да? Помнишь — гаишник меня остановил? И еще с ним был такой плюгавый фотограф… — Зигмас смотрит на фотографа у окошечка кухни. — Этот решил пристыдить меня: «В каком ты виде, говорит, ведь дома небось у тебя семья, ты ихнее пропиваешь, не только свое». А я: «Пропиваю, уважаемый… Мы, маканизаторы, во сколько загребаем, семье тоже остается…» А ну, кыш, кыш, гаденыши! — кричит на детей, которые пытаются взобраться на трясущийся трактор.

— А права не забрали? — спрашивает один из тех, что в спецовках.

— Забрали. На другой день председатель съездил и привез. А куда они без меня денутся? Куда они денутся без нас? Пойду лучше покалякаю с этими человечками!

— Зигмас, Зигмас!..

— Или не стоит? Раз не хотите, то не пойду… Давайте лучше споем! Петь можно, а плакать нельзя. Тракторист не плачет!..

Мы, трактористы, добра не наживаем,

Что заработаем, то и пропиваем!..

Поначалу никто не подтягивает, но чуть позже, когда свита профессора оказывается на дворе, к песне в столовой уже присоединяется несколько голосов.

На дворе пышет жаром и трясется крупной дрожью трактор Зигмаса. Когда легковушка сворачивает на асфальт, фотограф откидывает голову и затягивает:

Мы, трактористы…

Архивариус фыркает.

Из-за желтеющей листвы на площади городка видны дети. Показывая на верхушки деревьев, что-то говорит им молоденькая учительница. Она в розовом вязаном костюмчике, на руках у нее перчатки. Когда легковушка проезжает несколько десятков метров, профессор еще раз оборачивается, чтобы бросить взгляд на площадь, но теперь виден только угол школы из силикатного кирпича.