Мост через Жальпе
Шрифт:
Мотор чихает еще три раза и замолкает. Оба они наклоняются вперед, стремятся помешать останавливающемуся грузовику.
Выскочив из кабины, он вытаскивает из-под брюха машины ведро и шагает вперед. Мальчик поначалу держится, а потом надевает кепку и топает рядом.
— Уже близко, совсем близко, — повторяет он, повернув голову и глядя на человека с ведром.
Идут оба, сопят.
— Вот тут, тут… — обрадованно говорит мальчик, прыгая через кювет и замолкая на полуслове: виднеется обнесенный проволокой двор, на воротах, через которые должны въезжать машины, висят огромный замок и надпись неровными, но большими буквами.
Мальчик опускает голову.
— Отсюда до дома далеко?
— Мне?
— Тогда ты топай. Топай и ничего не бойся.
Мальчику очень хотелось увидеть в темноте его глаза.
— А вы?
— Я останусь.
— А что вы будете делать?
— Подумаю. Я… У меня будет время, чтоб подумать. Ты ступай.
— А я!.. — чуть не всхлипывая, пытается что-то сказать мальчик.
— Ты ступай. В добрый час.
Мальчик отворачивается и бредет вдаль по обочине шоссе, бредет под холодным дождем.
С ведром в руке он поворачивается и идет в сторону невидимого, но дышащего теплом грузовика и тотчас слышит рядом и дыхание мальчика:
— Мне совестно оставлять вас одного.
— Ты иди домой. Шагай, пока ночь не наступила.
— Совестно оставлять вас одного.
— Шагай домой. Пока ночь не наступила.
Они идут. Удаляются в разные стороны мокрые спины, у взрослого кто-то, кажется, так и отдирает от ребер промокшую насквозь рубашку.
ЛЕТАЮЩИЕ ЯБЛОНИ
…Цветут и цветут
В подсознании, под водой,
под землей.
Черти, как долго носу не кажут. С этими комиссиями всегда канитель — наобещают, прикажут ждать с самого утра тогда-то — и явимся, дескать, и все решим, а хоть бы к обеду показались! Ясно, в чем тут загвоздка — кто-нибудь хорошенько угостил, и весь сказ. Мало ли у них теперь случаев; а иногда, правда, их было мало? С того самого дня, как солдаты вылезли из лесу и, постреливая, погнались по пастбищу за немцами, которые еще накануне гоняли футбол в поместье, — уже двадцать, а может, и больше лет так ведется, — кто идет по деревням, у того глотка не просыхает: то облигации, то поставки, а то сотки раздают, делянки мерят, а то вдруг тебе две с половиной коровки захотелось держать…
Черти, и носу не кажут. Он лишний раз сходит в сарай, проверит, сколько сена осталось после зимы, рано стало припекать солнце, скоро выгонит скотину на пастбище и сэкономит корма. Как все-таки зависит человек от этой самой природы — осенью ты охал, что вот уже мороз грянул, что снег рано пошел, а нате — весна выдалась ранняя, и тебе это на пользу, дело непредвиденное и незапланированное. Так и с этим переселением. Что греха таить, говорил народ и давно говорил, что просверлят в земле дырки и вставят туда глиняные трубы, и нате — уже и подперло.
От сарая останутся хорошие доски, а разве там, на новом месте, они не понадобятся? Это сейчас обещают золотые горы, а когда тронешься с места — нанося, выкуси: и того нет и сего не хватает. Разберет потолок глинобитного хлева, глянь, и там добротные доски, хотелось бы хоть одну стену в новом доме изнутри досками обшить, а то к этому цементу и прислониться противно.
А уж яблони-то!.. Опоздали, черти рогатые, акт составить, — не только сегодня все еще носу не кажут, но и вообще: должны были к началу апреля все утрясти, а сейчас деревья, можно сказать, уже зеленые, как теперь быть-то, неужто придут и вырвут с корнями вот такие, едва ожившие?
Здесь Милашюс поймал себя на том, что настроение падает,
— Ну, ну, что скажешь, чего грозишься? — чуть было не сказал Милашюс, но вовремя закрыл рот. А ну ее — совсем как при живой мамаше, — вздумалось ей перечить. Мамаша-то всегда его чихвостила, ничем ей, бывало, не угодишь, вечно приговаривала: «Не так, как в старину».
Облетев вокруг сада и сделав круг над небольшим ольшаником, мамаша, распугивая голубей, через совиную щель шмыгнула на сеновал.
И опять Милашюс поймал себя на том, что расстраивается, а это ведь никогда человеку не помогает, только засасывает, как в трясину, и хлестнул плеткой по резиновым сапогам, пристально вглядываясь в голубой лес, перед которым простиралось болото Сяндварис, стаями носились чибисы, слышны были их голоса, шуршали крылья; чибисы пулей кидались вниз, к рябящей воде, раздавалось шипенье, казалось, они тушили в воде загоревшиеся крылья.
Кукушки в этом году тоже объявились рано, но на его деревья ни одна еще не прилетела, еще не нарадовалась березняку, где деревьев побольше, где вольготнее. А вот скворцы уже трудились с самого утра — таскали с полей да из лесу хворостинки, а другие между тем верещали на крыше и на ветках тополя. До чего же весело! — один из них принялся за свою работу, затрясся, взъерошил крылья и спину да еще лапкой по крыше лупит, даже щепки посыпались.
А вот и взревел трактор, запущенный, чтоб уладить его, Милашюса, дела, Милашюс его сразу же увидел: от бывшего поместья он примчал с ревом и застыл у пруда. Теперь-то это даже не прудок, а так себе, лужа. Когда-то было где детям плескаться. Вырыли его, когда копали глину для стен хлева, с той поры и остался прудок. Тракторист, видать, был мастер своего дела, машину свою поставил на самый край ямы, гусеницы даже чуток зависли над ней, и машина с нетерпением ждала, когда ей будет приказано броситься в атаку. Тракторист, знакомый, неплохой соседский паренек, ленившийся учиться и даже крепко поцапавшийся с учительницей — сказал ей, что вся ее наука гусеницы трактора не стоит, потому что на тракторе он будет зарабатывать куда больше, — выскочил из кабины, поздоровался с Милашюсом и растянулся на сухой прошлогодней траве.
— Легкие застудишь, — сказал Милашюс, а тракторист рассмеялся: дескать, через его телогрейку никакая хворь не проберется.
— А где же начальство? — неспокойно заговорил Милашюс. — Уже давно обещали быть.
— Видел, уже собираются, должны бы явиться, если куда по дороге не завернут. А самый главный тут я, дядя, — сплюнул тракторист.
Милашюс вдруг вспомнил, что, заглядевшись на деревья да на птиц, забыл проверить, как дома жена управляется. Побежал к избе, слышны были голоса Милашюса и Милашене, но незлые, видать, все шло, как по маслу, а когда Милашюс выскочил во двор, то увидел, что от леса летят, будто птицы, четверо или пятеро мужиков в развевающихся плащах с портфелями. Вроде и приуныл поначалу Милашюс, но, к счастью, тракторист в эту минуту спросил: