Мост к людям
Шрифт:
«Лондонская» была нам не по карману, да и слишком шумна для людей, собирающихся читать друг другу стихи и разговаривать о поэзии. Нашей небольшой группе литературных юнцов было больше по душе «Фанкони», где можно было занять отдельную «кабину» и где метрдотель относился к нашим еженедельным встречам подчеркнуто благосклонно. Мы, в большинстве своем студенты одесских рабфаков и вузов, весьма стесненные в финансовом отношении, заказывали себе чай, а наш почтенный руководитель Владимир Гадзинский — что-нибудь посолиднее. За таким скромным столом мы и просиживали до часу ночи каждое воскресенье, читая вслух свою рифмованную продукцию, произведенную за неделю.
В это воскресенье, однако, наш стол выглядел куда
Мы уплетали райское блюдо из нежнейшей свинины, достойно оценив ее неоспоримое преимущество перед обычным для нас стаканом чаю, когда вдруг директор вскочил из-за стола и с театрально распростертыми объятиями кинулся кому-то навстречу. Оглянувшись, я увидел невысокого, плотного, с круглым улыбающимся лицом человека, которому, непрерывно кланяясь, директор пожимал руку. Я сразу узнал Бабеля, так как накануне видел его портрет в журнале «Шквал», а в городе читал афиши о предстоящем вечере писателя.
Исаак Эммануилович уселся на появившемся вдруг кресле между директором и Гадзинским. В мгновение ока на столе выросла бутылка шампанского и звякнули три бокала. Помню, как недоуменно скользнул взгляд Бабеля по лицам остальных; он, конечно, не мог знать, что заведение уже и так понесло значительный ущерб, одарив нас всех по случаю окончания конкурса бесплатными отбивными. Директор не без пафоса сказал что-то об окончившемся сегодня поэтическом турнире, не упомянув, однако, имени победителя. Он постарался, помнится, придать своему тосту и некоторый общий смысл, заметив, что речь идет о его, Бабеля, литературной смене, чему почетный гость едва заметно улыбнулся. Затем все трое чокнулись и выпили.
Бабель умел легко расправляться с излишним пафосом и, видимо стараясь придать этой случайной для него встрече характер дружеской непосредственности, тут же заметил, что ему сегодня вообще везет на встречи со знаменитостями. Вот и час тому назад, во время перерыва на только что закончившемся вечере в порту, к нему подошел человек в визитке, с тростью и котелком в руке и попросил разрешения представиться «коллеге». Он жаловался на затянувшийся застой в своем творчестве, на то, что после шумного и всеобщего успеха своего предыдущего произведения никак не может войти в нормальную рабочую колею и одарить любителей изящной словесности новым шедевром. Имени своего он не назвал, совершенно убежденный в том, что Бабель его, конечно, и без того хорошо знает. Бабель старался навести его на нужный разговор и наконец выяснил, что перед ним автор действительно широко известной в те годы песни «Ужасно шумно в доме Шнеерзона…».
Он необыкновенно смешно рассказывал, и мы от души хохотали.
Еще больше насмешил он нас рассказом о своем посещении Шаляпина, к которому имел поручение и письмо от Горького. У Федора Ивановича хранилась какая-то очень дорогая ваза, и Бабель должен был привезти ее из Парижа Горькому не то на Капри, не то в Москву. Как она попала к Шаляпину и почему тот должен был ее вернуть — не помню, хотя Бабель говорил и об этом.
Шаляпин принял Бабеля весьма холодно — посланец чем-то вызывал явное недоверие. Он долго сличал почерк с другими
Ваза оказалась довольно громоздкой. Шаляпин подержал ее в руках, и вдруг ему пришла в голову спасительная мысль:
— Послушайте, вы случайно не одессит?
— Одессит, — признался Бабель.
— Хо-хо! — радостно воскликнул певец. — И вы надеетесь, что я вам доверю? — Он бережно упрятал вазу в шкаф и проводил Бабеля к выходу.
Мы снова дружно захохотали. У Бабеля, однако, смеялись только глаза. Рассказывая, он умел заставлять смеяться других.
Уже пробило двенадцать, когда Исаак Эммануилович поднялся из-за стола. Директор ресторана, довольный тем, что импровизированный вечер удался на славу, и, естественно, усматривая в этом свою личную заслугу, снова с жаром пожимал руки нашему неожиданному гостю.
Когда пришла и моя очередь пожать на прощанье руку Бабеля, черт меня дернул спросить:
— А правда ли, что кто-то из кавалеристов гонялся за вами вокруг стола с саблей?
Незадолго до этого появилась статья А. М. Горького, в которой писатель защищал «Конармию» Бабеля от нападок одного буденовца. Вся Одесса говорила о забавном эпизоде, якобы происшедшем на каком-то приеме, где тот, встретив автора «Конармии», якобы вознамерился смыть писательской кровью клевету на своих бойцов. Как видно, Бабелю уже надоели расспросы об этой скорее всего вымышленной истории, и он уклончиво ответил:
— Думаю, что казнить меня он в данном случае не имел намерения. — И, уже выйдя из-за стола, добавил: — Если хотите проверить, не поступил ли он опрометчиво, приходите на завтрашний вечер. Ложи бенуар вы небось не заказали?
Билетов, конечно, у нас не было — таких расходов не позволял наш бюджет. Да и о каких билетах могла быть речь, все давно уже было распродано. Исаак Эммануилович вырвал листок из блокнота Гадзинского, написал записку и передал ее в руки Панька Педы.
На вечер Бабеля наша группа начинающих поэтов шла в полном составе. Когда он появился за сценой, мы все уже сидели на длинной деревянной скамейке, так как даже по записке Бабеля в зале для нас мест не нашлось. Улыбчивый, коренастый, как бы плотно всаженный в черный костюм, он поздоровался с нами, как со старыми знакомыми, и пока публика заполняла довольно большой зал, занимая места согласно купленным билетам, окруженный плотной стеной одесских журналистов и писателей, он рассказывал о сегодняшней встрече со старым своим знакомым, которого не видел давно, — с ребе Менахэмом с Молдаванки. Старик слыл мудрецом, но свои сентенции и парадоксы высказывал на языке, который подчас ставил в тупик даже самих обитателей его живописного прихода. Бабель цитировал витиеватые изречения, в которых имена, лица и названия предметов женского и мужского рода вели себя не менее произвольно, чем знаки препинания в сочинениях начинающего школьника.
Наконец звякнул колокольчик, возвещая начало вечера. Уходя на трибуну, Бабель многозначительно ткнул себя пальцем в грудь.
— «И он стал на ту п’едесталь, на которое стоял сам!» — торжественно процитировал он одно из изречений ребе Менахэма и поднялся на трибуну.
Я слушал прекрасное чтение прекрасного рассказа «Соль» и думал об Одессе, которая в течение второго десятилетия XX века вывела в своем гнезде целую плеяду блестящих литературных талантов: Багрицкий и Олеша, Инбер и Катаев, Ильф и Петров! Чуть позже — Микитенко и Кирсанов. Веселый южный город показал миру свой роскошный выводок. Это был щедрый взнос в сокровищницу советской культуры, внесенный к тому же с размахом истинного обитателя благословенного юга. Бабель был, пожалуй, самым крупным из этой плеяды.