Мост Убийц
Шрифт:
Капитан Алатристе взглянул на старого однополчанина, как будто без труда прочел его мысли, и понимающе улыбнулся — одними глазами. Провел двумя пальцами по усам, посмотрел в непроницаемое лицо Гурриато-мавра, чей бритый череп блестел в маслянистом свете таверны, слегка кивнул Хуану Зенаррузабейтии и трем товарищам за соседним столом. Потом затянутой в перчатку рукой накрыл мою руку, взглянул в глаза. И показалось мне, в его глазах на миг блеснула теплая искорка. Я кивнул по примеру остальных, и этот огонек приязни, если и был, тускнел и мерк, покуда Алатристе убирал руку и поднимался из-за стола. Не пожелав никому удачи и вообще не разомкнув уста, он удалился.
Отряженные брать Арсенал покинули таверну последними. Когда капитан Алатристе исчез за дверью, что было условным сигналом, мы, стараясь не привлекать внимания, парами или небольшими группами тоже потянулись к выходу. Первым тронулись Роке Паредес и четверо его
— Как ты там, мавр? Все в порядке?
— Уах.
Я охотно поболтал бы с ним еще — хоть полушепотом, — и прежде всего затем, чтобы избавиться от сосущей пустоты под ложечкой, но в нашем ремесле молчание ценилось много дороже слов. Говори, сказал какой-то философ, и я узнаю тебя. И потому я прикусил язык, чтоб не выглядеть жалко. Плачевней вид того, кто болтает, нежели того, кто хранит молчание, и мужчина должен быть подобен боевому коню, который горяч и ретив в скачке, а в стойле — смирен и покоен. И потому, хоть и шли мы с Гурриато рядом, но каждый был глубоко погружен в собственные мысли. Чтобы отвлечься от предстоящего — и неминуемого — я вспоминал Анхелику де Алькесар (хотя то была одна из тех ночей, когда мне казалось, что мы с моей возлюбленной пребываем в совсем разных мирах и она так далеко от меня и моей жизни, что, пожалуй, никогда и не вернется), или думал о злосчастной судьбе бедной служаночки Люциетты. А порою, обретая плоть в воображении моем, тянул ко мне лапы венецианский лев — раза два мне это уже снилось в последние ночи. Но коли выбирать все равно не приходилось, я старался утешаться старой солдатской поговоркой насчет того, что, мол, смерть гонится за тем, кто бежит от нее, но забывает про того, кто смело глядит ей в лицо… Когда мы проходили по-над каналами, я дрожал от холода и даже иногда стучал зубами, но, боясь, как бы мавр не истолковал это в нелестную для меня сторону, старался унять озноб, плотнее кутаясь в плащ. Когда же наш путь пролегал по мосту или по широкой улице, где было светлее — от факела ли над воротами, от фонаря, свечи или лампы за окном, — мне удавалось различить выделявшиеся на заснеженной земле темные силуэты моих сотоварищей, шедших впереди.
В ночи, где-то в отдалении, звонили колокола Сан-Марко.
— Еще полчаса, — сказал Малатеста.
По примыкающим к Мерсерии улицам народу ходило мало, однако снег был испещрен следами подошв, превративших его в каток. Факел освещал вход в узкую галерею, куда итальянец и вступил без колебаний. Диего Алатристе, бездумно шагавший по улице, последовал за ним. И едва не наткнулся на неразличимую в темноте фигуру своего спутника. Тот негромко стучал в какую-то дверь. Старуха в трауре отворила, и свеча у нее в руке озарила то, что было внутри. Судя по всему, они попали в кладовую какой-то съестной лавки: кругом тесно стояли мешки и бочки, свисали с потолка окорока и колбасы. Обменявшись с Малатестой несколькими словами по-итальянски, старуха воткнула свечу в шандал и удалилась, оставив их одних. Малатеста, сбросив шляпу, плащ и колет, отодвинул мешки и извлек из-за них ящик, где оказались одежда, вооружение и два блестящих латных ожерельника.
— Обернемся венецианцами, — сказал он.
Высвистывая свое излюбленное «тирури-та-та», он переоделся офицером, а Диего Алатристе тем временем спрашивал себя, чего здесь было больше — совершеннейшего равнодушия или желания испытать его, капитанову, честь. Сам он ограничился лишь тем, что сменил свой бурый грубошерстный плащ на зеленый, принятый у гвардии дожа. После краткого колебания решил все же отказаться от шитого офицерского колета, оставшись в своем кожаном, от которого проку и толку будет значительно больше, но все же надел зеленую перевязь и сверкавший полированной сталью ожерельник с изображением венецианского льва, полагавшийся заступавшим в караул. И, помимо пуффера со взведенным курком, сунул за пояс еще два пистолета, убедившись прежде, что они хорошо
— Готов? — спросил Малатеста.
Губы его были механически растянуты в рассеянной улыбке. Он уже не насвистывал. Создавалось впечатление, что мысли его, каковы бы они ни были, существуют совершенно отдельно от этой улыбки. Алатристе отметил, что впервые видит итальянца не в черном с ног до головы. Теперь он казался неотличим от капитана гвардии дожа, и даже на шляпе у него, из-под которой сверкали чернейшие змеиные глаза, развевалось зеленое перо. И этот новый облик, заключил Алатристе, как, впрочем, и его собственный — шляпа, на которой он сменил перо, плащ и латный ожерельник, — наверняка позволит проделать в капелле Святого Петра необходимые двадцать шагов, прежде чем те, кто окажется к этому времени рядом и жив, успеют опомниться.
— Готов, — ответил капитан.
В тусклом свете изборожденное оспинами и шрамами лицо Малатесты напоминало лунную поверхность. Злобно-насмешливая улыбка уже исчезла. Темная впадина искривившегося рта.
— Все ясно?
Диего Алатристе кивнул, не разжимая губ. Ах вот, значит, как ведет себя итальянец перед делами подобного рода, подумал он, вглядываясь в давнего недруга. Он видел, как напряжено лицо, слышал хрипотцу его голоса — и все это с такого близкого расстояния, что, казалось, мог бы прикоснуться и к самым мыслям его. Ничего нового не узнал, сказал он себе, и разницы никакой. Я поступаю точно так же. Ну, разве что у итальянца наблюдается излишняя словоохотливость да вот эта совсем недавно исчезнувшая улыбка, от которой лицо становилось похоже на маску — так что же, такие у него особенности. И Гуальтерио Малатеста, хотя (как и все) тоже хочет жить, однако безропотно готов умереть (как очень немногие). И Диего Алатристе, машинально отметив все это для себя, словно бы потому, что подобные сведения могли пригодиться в будущем — если, конечно, предположить, что будет оно, будущее это, — перестал об этом думать. Не время было сейчас расхолаживать или, наоборот, греть, душу тем, что не имело отношения к предстоявшему в ближайшие минуты. И, бессознательно руководствуясь давним навыком ремесла, он размышлял, как обычно, о месте, об угрозе, о защите, о пути к отступлению. А когда будет пройдена точка, из которой еще можно повернуть назад, останется только слепо доверять всегдашним, привычным правилам. Железным правилам старого солдата. Холодному расчету.
— Тогда — за дело, — сказал Малатеста.
И, завернувшись в зеленые плащи, они плечом к плечу снова вышли на заснеженную улицу. С лагуны задувал студеный бриз, ледяной ветер кусал щеки, но Алатристе больше не обращал на это никакого внимания: внимательно вглядываясь в местность, подмечая малейшую подробность пейзажа, он под плащом ощупывал тот пистолет, который собирался выхватить первым; дотрагивался локтем до рукояти кинжала, убеждаясь, что легко и споро сможет достать его из ножен. И так вот, готовый к любой неожиданности, к любой угрозе, сосредоточившись на том, что каждый шаг приближает его к Сан-Марко, он вместе со своим спутником вступил на площадь Каноника — выбеленная мостовая, поседевшие от снега гривы мраморных львов справа, а прямо — мрачная громада собора, озаренная лишь расплывающимся в тумане пламенем двух факелов. Что бы ни было там, подумал капитан с вошедшим в привычку фатализмом, но уходить буду вот здесь. Да, придется, наверное, вновь пересечь площадь, но невредимым доберусь до улиц, что сейчас мы с Малатестой оставили позади. Уходить буду с ним или без него. Потом пять мостов налево до канала. Если переберусь на другой берег, шансы возрастут, пусть и ненамного. Я так думаю. Вернее, мне хочется так думать. По крайней мере, это позволит драться не очертя голову.
Во рту у него пересохло, язык стал как терка, так что, случись под рукой вино, капитан выпил бы единым духом пол-асумбре. Он скосил глаз на Малатесту, решительно шагавшего рядом, — мрачный профиль под низко надвинутой шляпой, подсвеченный факелами четкий силуэт на скрипевшем под ногами снегу. Итальянец извлек откуда-то из-под одежды большой ключ. Они уже подошли к зарешеченной калитке рядом с домом, вплотную примыкающим к северной оконечности поперечного нефа, когда вновь, совсем близко, а потому оглушающе, грянули колокола — и целая стая голубей, вспорхнув с балюстрад и карнизов собора, разлетелась в желтоватом сумраке во все стороны. В Сан-Марко начиналась заутреня.
В темноте, прижимаясь к стенам домов, соседних с собором Сан-Мартино, сторожко двигались двенадцать теней. И я был одной из них, и шел между Гурриато и каталонцем Жорже Куартанетом, а на некотором отдалении от нашего отряда подвигались шведы. Мы были уже в сотне шагов от ворот Арсенала. Снег позволял различить слева впереди темные очертания караульного помещения, известного под названием «кордегардия Сан-Марко», и перед ней — высокую мачту, на которой сейчас не было флага. Если напрячь зрение, можно было увидеть на нашем берегу канала одну из башен водных ворот Арсенала, открывавших судам доступ внутрь.