Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве

Комраков Геннадий Борисович

После разгрома, не показавшись на глаза Афанасьеву, Андрей Бубнов опять уехал в Москву. Между прочим, всеобщей стачки не получилось и там. Одни кончали бастовать, другие начинали — разброд и сумятица. Сказывалась отсталость и неорганизованность рабочих, еще не до конца осознавших, что бить надо кулаком, а не растопыренной пятерней.

Александр Иванович Гарелин любил поразмышляй, над проблемами, далекими от насущных забот. Высокий, коротко стриженный, с острым взглядом маленьких глаз, Гарелин, казалось окружающим, ничем не интересуется, кроме фабричных дел — конкуренция, дивиденды, сырье… И многие удивились бы, узнав, что миллионер-фабрикант любит почитывать книжки, которые в России называются крамольными.

Бывая за границей — в Лондоне, Париже, каждый раз привозил несколько томов, пачку брошюр. И в Москве добывал нелегальные издания, пользуясь связями в жандармском управлении. Хранил брошюрки в зимнем доме в пригородном сельце Воробьево — подальше от чужих глаз. Читая, делал выписки, закладки, пометки на полях. Мысли копились, а выхода не было. С супругой Марией Александровной много не поговоришь. Она хоть из хорошего дома, и образование имеет институтское, но живет пустельгой, как, впрочем, и положено женщине. Окружила себя приживальщиками, записана почетным членом всех благотворительных обществ — красуется.

И коллеги подобрались один к одному, потолковать по душам абсолютно не с кем. Чуть, правда, что — бегут к нему: помогай, Александр Иванович, научи… Но вопросы у всех одни и те же: когда и у кого закупать сырье, каким способом удобнее приглушить забастовку, кому сбыть товар. Богачи помимо фабрик владеют землей, думают: власть их незыблема. А того не понимают, что живут на вулкане… У него, Гарелина, тоже имеется шестьсот двадцать десятин землицы и фабрики, слава богу, работают исправно. Но в будущее глядит тревожно, чует великие беды.

Изредка приглашал к себе Дмитрия Бурылина. Этот хоть на картины деньги тратит, считает себя знатоком искусств. И прислушивается внимательнее, нежели другие. Но, разобраться, тоже ни уха ни рыла… Читал ему:

— «Книги приносят зло, но человеческий ум идет по пути прогресса, клонящемуся к общему благу. Случаются уклонения, но правда в конце концов преобладает… Пора освободить писателей от приставленных к их мыслям инспекторов… Запретить печатать заблуждения — значит остановить прогресс истины; ибо новые истины всегда некоторое время считаются заблуждением и в качестве таковых отвергаются представителями власти… И где тот дерзкий цензор, который осмелится сказать: я достаточно уверен в такой-то истине, чтоб запретить распространение в обществе обратного взгляда? Кто определит границу человеческих знаний тем пределом, до которого дошел он сам, и запретит идти дальше из страха, чтоб не впали в заблуждение? Что станется с республикой науки и литературы, если подчинить ее диктаторам, которых невежество, гордость и личные страсти в зародыше заглушат самые драгоценные истины? Необходимо следовать в этой области правилам, соблюдаемым в судебном порядке…»

Дмитрий Геннадьевич слушал с интересом, даже бокал с вином отставил. Закончив читать, Гарелин спросил:

— Кто, по-твоему, написал это?

Бурылин вздохнул:

— Какой-нибудь смутьян… Из социалистов кто-нибудь…

— Эх ты, «смутьян», — Александр Иванович засмеялся. — Писано в 1759 году просвещенным министром французского короля…

— Ну, вот, дописались до геволюции! — Бурылин потянулся за бокалом. — А наши-то и писать не станут, сгазу за топогы… У меня такие есть газбойнички, хоть клеймо ставь. Пго одного полиция пять газов спгавлялась, из Питега за ним следят. Погаботал, исчез… А нынче снова объявился на фабгике, не иначе — агитигует пготив меня. И ведь стгажа везде, как пгоникают — уму непостижимо! Опасный тип, закогенелый социалист. В тюгьме насиделся, стагый уже, но смуты не оставляет…

Александр Иванович поворошил уголья в камине — топили от сырости в старом доме. Мелькнула шалая мысль: «Повстречаться бы с таким…» Мелькнула и отлетела: «Глупости…» Но потом снова вернулась и уже не казалась дурацкой. А почему, в самом деле, не повстречаться, своими глазами не посмотреть, что это за зверь — рабочий-социалист, которого полиция считает опасным

субъектом? Савва Морозов, говорят, давно якшается с крамольниками. Не случайно ведь… Может, чует отдаленную выгоду? Ежели верить верховодам социалистов, такие-то рабочие и будут управлять государством. Как же не познакомиться с грядущей властью? Хе-хе…

И вроде бы в шутку попросил Бурылина:

— А не мог бы устроить с ним рандеву?

— С этим газбойничком? — Дмитрий Геннадьевич чуть не выронил бокал с мозельвейном. — Помилуй, для какой надобности?

— Любопытство разбирает, — признался Гарелин. — Шевелятся на фабрике, серые, как вши… А вот вблизи пощупать — есть ли в них умственная сила или только могут скопом орать, требуя прибавок! Разве не любопытно? Отыщи-ка его… Сможешь?..

— Фамилию помню, — раздумчиво сказал Бурылин, — но мне неловко, ей-богу… Впгочем, ежели очень хочется, могу поспособствовать. Инспектог Свигский поможет, он меня любит, в музее часами пгопадает… А ему габочие довегяют, доставит стагика за милую душу… Но ты сегьезно?

— Вполне, — Гарелин смотрел строго, не мигая.

— Ну, бгатец, фантазии газбушевались! Меня в эти штучки не втягивай. Сам как хочешь, а меня — уволь!

— Хочу, — подтвердил Александр Иванович. — Сюда пускай и везет, здесь никого…

Откупорили вторую бутылку: осторожно, чтобы не нарушить паутину и пыль, взращенную на сосуде в далеких заграничных подвалах.

Ничего хорошего от встречи с фабрикантом Афанасьев ие ожидал — зряшная потеря времени. Но старший инспектор Виктор Францевич Свирский, разыскав его через Евлампия Дунаева, оказался упорным господином, уговаривал красноречиво:

— Отказываться не следует. Александр Иванович — человек разумный, если ищет дорожку к рабочим, — значит, всерьез… Поверьте, выгода может быть обоюдной.

— Глядишь, денег пожертвует! — подхватил Дунаев. — Комитету пригодятся. В случае чего — не гордись, бери…

Московские товарищи рассказывали, что Савва Морозов из своих личных средств помогает большевикам. Ещо рассказывали: «Никитич» водит дружбу с Морозовым. Что якобы в тот день, когда ЦК почти в полном состава был арестован на квартире писателя Леонида Андреева, миллионер спасал Красина от полиции. Чудны дела твои, господи! Если уж Леонид Борисович не гнушается этакой дружбой, видно, ничего худого не случится и от разговора с Гарелиным. Может, в самом деле польза наклюнется…

Фабричный инспектор вызвал экипаж, поехал сопровождать. Тоже вот дурацкая служба у господина надворного советника: вечно между двух огней. И рабочим надо бы угодить, чтоб оправдать свою должность, и хозяев боязно обидеть: невзлюбят, со света сживут. Болтается Виктор Францевич, как дерьмо в проруби. Сегодня на фабрике разбирает претензии рабочих к администрации, вродо бы за народ выступает, а завтра в клубе приказчиков участвует в торжественном обеде с богатеями, провозглашает здравицы в честь отцов-промышленников. Это он, говорят, во время январской стачки насмешил фабрикантов, предложив выбить памятную медаль, на одной стороне которой была бы надпись «С нами бог», а на другой — «Бог с вами». Шутит господин старший инспектор: сытенький, добренький, поговорить с людьми умеет, многие рабочие доверяют ему.

В Воробьеве приехали засветло. Виктор Францевич вошел в дом и тут же вернулся:

— Александр Иванович ждет.

Афанасьев отодвинул тяжелую портьеру и очутился в большой комнате с камином. Гарелин стоял спиной к двери, вглядываясь сквозь овальное окно в надвигающиеся сумерки, наполнявшие сад причудливыми тенями. Заслышав шаги, Александр Иванович оглянулся, сделал широкий жест:

— Располагайтесь, господа.

Едва заметная улыбка скользнула из-под жесткой щетки усов. Догадался, что «господа» не совсем удачная форма обращения, если один из вошедших известен как человек, который стремится к уничтожению господ. Но как обратиться по-другому, Гарелин не знал, да и знать не хотел.