Мотылек
Шрифт:
— Не мазать, — сказал Карч. — Это лучше переписать в другой гамме.
Михал знал об этом. Он уже понимал, что важны не отдельные цвета, а их отношения, но вместе с тем не мог решиться на вольность. Какая-то невыносимая внутренняя робость держала его в тисках условностей, и посредственные, избитые цвета сами лезли ему под руку. Он ошибался, думая, что потом сумеет затушевать их простоватость, поэтому он до тех пор смешивал краски во всех возможных комбинациях, пока палитра не покрылась коркой клейкой грязи.
Звук нетерпеливых шагов Карча приводил его в трепет. Он слышал, как тот распекает тихого чиновника.
— Сударь, без смелости ничего у вас не получится. Для живописи нужна смелость.
Желеховский был более снисходителен.
— Слишком строго, — сказал, щуря глаза, Желеховский. Но она ждала Карча, а когда тот приблизился — побледнела и стала ловить воздух ртом, как утопающая.
Карч протер глаза своей огромной лапой с грязными ногтями.
— Что вы здесь натворили? Это не держится вместе! — И по своему обыкновению перевернул картину на мольберте вверх ногами. — Смотрите! — воскликнул он, с видом обвинителя вытягивая руку. — Смотрите, как все это рассыпается.
Из беспомощно раскрытого рта вырвался звук, похожий на вопль. Желеховский нервно затеребил фартук и загудел рассудительным баритоном, все украдкой вернулись на свои места.
— Какой хам! — прошипела пани Канарек вслед удаляющейся презрительной спине Карча.
Много лет смотрел Михал из окон различных классов на двор своей гимназии. Этот вид уже не вызывал в нем даже скуки. Закрыв глаза, он мог представить себе любую деталь кирпичных потемневших стен, высоких стрельчатых окон, подоконников из зеленых глазурованных плиток, железной ограды и покрытой толем крыши невысокой пристройки, в которой помещался гимнастический зал. Когда он во время уроков смотрел в окно, эта хорошо известная картина была фоном его мечтаний — экраном, который не замечают.
Однажды он увидел все это по-новому. На самом углу, там, где стена встречалась с бледным осенним небом, кирпич имел теплый оттенок киновари. Немного дальше она остывала, ее покрывал более холодный синеватый налет. До этого нейтральная, просто грязно-красная поверхность теперь изящно переливалась, играла нежными тонами красок, которые он мог не только видеть, но и назвать. Он находил здесь венецианскую розовую, а в тени навеса перебитую голубизной сиену жженую. На крыше гимнастического зала лежали отблески индиго и красновато-фиолетовых цветов.
Его охватило радостное волнение открывателя. На чем бы ни останавливались его глаза — его новые глаза, промытые и впечатлительные, — все было интересное, разнообразное, трепещущее красками. Возбужденный, ходил он по своему серому городу. Даже грязная штукатурка домов ожила.
Прозрение его все продолжалось. Дома, в школе, на улице он видел каждый предмет как бы разложенным на цветовые элементы и вместе с тем погруженным в одну огромную картину мира. Теперь он понимал, что можно рисовать обыкновенную железную печку, терриконы, места и предметы, которым сентиментальное воображение отказало в праве на красоту.
С нетерпением ожидал он каждый из вечеров, посвященных занятиям у Желеховского и Карча. Ему казалось, что стоит взять кисть в руки, и он сможет управлять
К тому же и рисовали они все меньше, так как сумерки наступали рано и надо было работать при электрическом освещении. Желеховский вел рисунок углем. Обещал croquis [16] с живой моделью. Кроме того, он приносил кипы цветных репродукций и с их помощью показывал ход извечной драматической борьбы человека за право на создание действительности неколебимее и совершеннее, чем природа. Потому что во всех этих усилиях было что-то большее, чем созерцание. Необычайно проворные буйволы из пещер Альтамиры и Ляко являлись материализованной мечтой о добыче. Маленькие дротики, торчащие в их мускулистых телах, должны были предварить и предрешить счастливое окончание охоты. Длинные ряды плоских, изображенных в профиль фигур с саркофагов и гробниц Египта в сосредоточенном молчании брели за пределы смерти, неся корзины с рыбой и фруктами, кувшины с напитками и благовониями, погоняя стада, чтобы обеспечить страну умерших всеми благами и радостями быстротекущей жизни.
16
Набросок (франц.).
Так, внешне очень земные греческие боги и герои — стройные, атлетического вида юноши и девушки с красивыми линиями бедер — выражали тоску о вечной молодости и красоте, не подверженной разрушению.
Страстное стремление избавиться от романского и готического стиля моделировало живые формы в ритмы молитвенных поклонов и взлетов, полностью порывая с натуралистической случайностью форм, а кватроченто превращало пейзажи Тоскании в поэтическое видение рая.
Ренессанс тоже старался улучшить мир по-своему, упорядочивая его, обставляя и украшая, как сцену придворного театра.
Иногда эти стремления и желания становились позой, но даже поза свидетельствовала о тоске по совершенной действительности, а у эпох, склонных к дешевым эффектам, появлялись свои мистики, свои зурбараны и эль греко. Чтобы их распознать, не надо было углубляться в тематику их произведений. Сами формы, сами краски говорили языком страсти и были полны значительности.
— Посмотрите на это соотношение, — говорил Желеховский, показывая на рыжие волосы мадонны и ее изломанный прямыми складками плащ, насыщенный темноватой, поблескивающей изумрудом зеленью. В этом была подлинная трагедия, глубочайшее беспокойство ищущей души.
Могло показаться, что выше всего ценящие сытость, влюбленные в домашнее хозяйство и сплетни фламандцы наконец обрели покой. Но и им, умеющим более, чем кто-либо до них и после них, запанибрата обращаться с материей, был знаком этот голод вечности. Их великолепные букеты, аппетитные куски мяса, их дородные девушки с пышными бюстами были созданы во имя вечной сочности и красоты, торжествуя над сомнением потомков — отчаянием Гойи, изысканным скептицизмом Ватто, иронией Домье.
Желеховский, разумеется, стремился к своим любимым импрессионистам и больше всего времени посвящал им. По его мнению, они нашли великолепный рецепт передачи не вещи, а впечатления от вещи — самых мимолетных оттенков восторга. Благодаря им были спасены от гибели легкомысленно растрачиваемые до сих пор атомы повседневного счастья, которые могут придать жизни самого обычного человека блеск славы. Очарование флирта на террасе маленького загородного кафе в девяностых годах, плавное покачивание лодки у тенистого берега, когда лучи солнца зеленым дождем сыплются сквозь листья, а красный поплавок своим первым робким наклоном предупреждает о появлении рыбы.