Мотылек
Шрифт:
— Франек, успокойся, Франек!
Он схватил разъяренного приятеля под руку и потянул в сторону.
Спасенные дамы яростным кудахтаньем выражали свое возмущение.
— Глупые балаболки, — ворчал Карч. — В конце концов кто-то должен был им сказать, как они неприличны!
Они быстро перешли в следующий зал, провожаемые возмущенными взглядами.
— Ты должен проспаться. Ты много выпил, — шептал Желеховский.
Карч делал вид, что не слышит этих уговоров. Он мрачно и вызывающе смотрел по сторонам. Вдруг он уперся ногами, вырвал руку.
— Смотри! — крикнул он. — Этот идиот Болтуть!
— Чем он тебе мешает?
— Ты
18
Анри Руссо (1844–1910) — французский художник-примитивист.
— Франек, оставь его в покое, — просил Желеховский.
Карч уже на шаг отошел от него. Пожал плечами.
— Не бойся. Я его только спрошу, что он здесь делает, вместо того чтобы сторожить свой дерьмовый Гевонт [19] . — И он с неожиданным проворством нырнул в самую гущу какой-то экскурсии. Желеховский беспомощно оглянулся по сторонам. Его взгляд упал на Михала.
— Пойдите, пожалуйста, за ним. Он сейчас хорош и неизвестно что натворит.
Седая голова Болтутя исчезла где-то среди стендов. Михал по пятам следовал за Карчем. Потерял его из виду, но вскоре увидел снова: Карч направлялся в вестибюль и, шатаясь, спускался по лестнице. Внизу, в раздевалке, Михал опять потерял его. Он сдал суконные тапочки и вышел на улицу. Ярко светило солнце, вокруг фонтана в сквере медленно прогуливалась воскресная толпа. Веселый ветер доносил запах воды с Вислы и металлический клекот трамваев с моста Понятовского. Он стоял на ступенях, глядя по сторонам и глубоко вдыхая весенний воздух, когда чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо.
19
Вершина в Западных Татрах.
— Он послал вас за мной, — сказал Карч с иронией. — Боялся, что я устрою скандал. Самому ему стыдно со мной препираться. — Михал испуганно молчал. Внезапно Карч рассмеялся. — Ну, идем, ангел-хранитель. Стереги меня.
Они пошли по Аллеям до перекрестка, свернули на Новый Свят. Карч впереди, Михал на несколько шагов сзади. В дверях небольшого бара Карч остановился, держась за ручку.
— Ну что, ангел-хранитель, что, трезвенник? Войдешь и будешь смотреть, как предаются пороку?
Михал в нерешительности переминался с ноги на ногу и с облегчением думал о том, что приехал не в школьной форме, но Карч и без этого знал, с кем имеет дело: он, без сомнения, помнил его румянец во время рисования натурщицы и вообще не мог относиться к нему серьезно.
— Ну что, войдешь?
Михал наклонил голову и, задев живот художника, вошел в полное дыма помещение.
Они сели за столик в углу. Карч заказал графин водки
— А кто такой этот Болтуть? — спросил он. Карч язвительно засмеялся.
— Ты должен был видеть его картины. Если ты когда-нибудь был у дантиста, ты должен был их видеть. Они висят во всех приемных. Гевонт в лучах восходящего солнца. Гевонт на закате, заснеженный Гевонт, Гевонт под дождем, Гевонт в масле, Гевонт в томатном соусе. Озеро Морское Око во всех видах. В зеленой гамме, в желтой, всмятку, вкрутую. Сокровища родной природы. Открытки тоже имеются. Это расходится моментально. Послушай моего совета, закуси бутербродом, ангел-хранитель.
У брынзы был вкус мыла, поэтому Михал без возражений выпил вторую рюмку. Ему начинало это нравиться. «Вот жизнь богемы», — думал он.
— Не выношу таких типов, — сказал Карч, встряхиваясь после очередной рюмки. — Видишь ли, — начал он неожиданно серьезным тоном, — когда я сравниваю представление, которое вот такой Болтуть имеет о живописи, с тем, что я знаю и чувствую, тогда получается, что я должен быть Рембрандтом и Босхом одновременно. — Он свесил голову и громко вздохнул. — А между тем это не так, — добавил он страстно. — Не так, черт побери! И поэтому один вид этого типа, с его кретинским бантиком и моноклем, возмущает меня и оскорбляет. Ну что? Налить еще?
Михал отрицательно покачал головой.
— Ну, скажи что-нибудь. Будь вежливым. Скажи, что я гениальный художник.
Он смотрел на Михала внимательно, чуть враждебно. Потом поднес рюмку ко рту и выпил, но как-то рассеянно, как будто это была вода.
— Молчишь? Хорошо. Ценю твою честность. Я все равно бы не поверил. Потому что я знаю, как оно на самом деле. Когда тебе тридцать восемь лет, трудно верить в чудо. Уже все о себе знаешь.
Михала охватило странное чувство. Печаль и спокойный, тихий страх.
— Я всегда буду вам благодарен, — сказал он. — Вам и пану Желеховскому. Вы научили меня видеть.
— Спасибо и на том, — сказал Карч, слегка пожав плечами. Немного помолчав, он добавил тихо, как бы про себя: — Дело в том, что здесь ничем не поможешь. Я стараюсь работать хорошо, насколько это в моих силах…
— Может быть, Болтуть тоже старается работать хорошо, насколько это в его силах? — сказал Михал.
Графин и рюмки звякнули — Карч с размаху ударил кулаком по столу.
— В том-то и дело! — крикнул он так громко, что некоторые из близко сидевших оглянулись на него. — Это и есть плохо. Потому что в таком случае Какая между нами разница? Разве только та, — произнес он после минутной паузы, уже тише, — что Болтуть доволен собой, а я нет.
Привлеченный шумом, явился кельнер в белой куртке. Склонив голову набок, он ждал в услужливом полупоклоне.
— Чего изволите, сударь?..
Карч остановил водянисто-голубой взгляд на черных усиках, на бакенбардах, кокетливо доходящих до середины смуглых щек.
— Скажи-ка, дорогой, в чем, по вашему мнению, заключается суть живописи?
Усики дрогнули, обнажив блеск снисходительной улыбки.
— По всей вероятности, в рисовании картин, если позволите.
— Да ты философ. — Карч надул толстые губы. — Принеси мне, любезный, маленькую светлого.