Мой ангел злой, моя любовь…
Шрифт:
— После того, что случилось ныне днем, сюда непременно прибудут с проверкой, вы понимаете это? — глухо проговорил он, задержавшись на миг у окна, вглядываясь в темноту за стеклом. На самом деле, он смотрел на нее, поправляющую сорочку, соскользнувшую с плеча, кутающуюся в шаль. Заметил, как она взглянула на него, замерла на месте, сжимая ладони.
— Сюда прибудут с проверкой, куда делся целый отряд фуражиров и шевележеров, — повторил Лозинский, любуясь ее красотой в отражении на стекла, ее стройной фигуркой, которая совсем недавно была в его руках. Ему казалось тогда, он держит в ладонях весь мир, пока она не сказала ту злополучную фразу. — И только
371
Понимаете меня? (фр.)
— Господь велел нам явить милосердие, — коротко и тихо ответила Анна, пряча ступни под подолом сорочки, стараясь не выдать своей тревоги, что вспыхнула в душе при его словах. Она не хотела думать о нем по-иному, чем до этой минуты.
— Милосердие! — фыркнул Лозинский и на миг закрыл глаза, стараясь отогнать от себя те чувства, что жгли огнем его душу. Желание покорить ее, заставить полюбить себя, как она любила эту бесплотную тень. И ненависть к тому, кто забрал ее сердце…
— Только от меня зависят судьбы тех, кто живет в этих землях, comprenez-vous? — снова сказал он, ненавидя и ее отчего-то в этот момент, наслаждаясь ее испуганным взглядом, пусть она и позволила только на миг показать свои эмоции.
— Qu'entendez-vous par l`a? [372] — бросила Анна холодно ему в спину, выпрямляясь на козетке гордо, и он оглянулся на нее от окна, смело встретил ее взгляд. О, как же она будоражила его кровь — сильная духом, неприступная, гордая, когда надо было бы молить о пощаде и… милосердии! Они долго смотрели в глаза друг другу через всю комнату, а потом он медленно проговорил:
372
Что вы желаете этим сказать? (фр.)
— Ступайте в свои комнаты, пока кто-то не хватился вас… пока не увидели, — а потом, когда она уже была в дверях, снова заговорил, заставляя ее замереть на пороге. — Я не смирюсь, Аннеля, слышишь? Ты все едино уедешь со мной. Моей! Рано или поздно. Ainsi soit-il! [373]
Анна открыла рот, чтобы ответить, да так и замерла на месте, расслышав какой-то звук, донесшийся со стороны передней. Влодзимир тут же бросился к окну, распознав стук во входную дверь, выглянул на подъезд, скрываясь за занавесью.
373
Так и будет! (фр.)
— Это не французы, — коротко сказал он испуганной Анне. — И не лесные обитатели. Телега. Ее возница, видно, в двери стучит…
И Анна вдруг вспомнила, как возвращались в Милорадово в конце лета, как встретили на дороге одинокую телегу, везущую раненого. Кровь на бинте под цвет ментика. Белая кожа рук и лица. Отчего стучат к ним? Кого привезла на этот
И она побежала со всех ног к передней, чувствуя, как колотится сердце в груди, как медленно слабеют колени при мысли о том, кого она увидит среди намокшего от моросящего дождя сена. А потом вдруг подумала, а вдруг это Андрей, и с трудом сдержала крик, и радуясь тому, что возможно увидит его спустя столько дней разлуки, и пугаясь, что он может быть смертельно ранен. Как Бранов тогда…
Заспанный швейцар вглядывался в лицо, прильнувшее к стеклу с той стороны, пытаясь понять, кого принесла нелегкая в эту непогоду да такой поздний час. Анна толкнула его к двери от окна, распознав в этом белом пятне лицо денщика брата. Петр. Не Андрей. Она замерла только на миг, а потом выбежала прямо под дождь к телеге, что стояла у подъезда, не обращая внимания на морось дождя, на то, что домашние туфли промокли вмиг, на то, что потеряла еще в передней шаль.
— Петруша! Петруша! — со всхлипом протянула руки через борта телеги к приподнявшемуся в ней брату. Тот тут же привлек к себе ее, обнял крепко, слегка приподняв с земли, обжигая жесткой щетиной нежную кожу лица, стал целовать, отвечая на ее поцелуи.
— Господи, Петруша! Хвала Богородице! — Анна никак не могла наглядеться на брата, гладила его плечи, хватала и отпускала его ладони. — Ты вернулся! Ты живой! Хвала Богородице!
— Надобно бы в дом, — проговорил брат хрипло, и она нахмурилась — не хворает ли? Но нет — ладони и лоб были холодные, горячки не было. — Застудишься, Анечка…
— Пойдем, — потянула она его за руку за собой, отступая в сторону дома, и он вдруг вырвал свою руку из ее ладони, заставляя замереть удивленно на месте. Лешка, денщик брата, тронул ее за плечо.
— Позвольте, Анна Михайловна, подсобить барину, — с этими словами он откинул попону, что укрывала Петра от дождя, помог тому развернуться, чтобы слезть с телеги. Анна смотрела на брата, который так же не отрывал взгляда от ее лица. В свете фонаря, что зажег швейцар, суетящийся вокруг них, она видела, как брат поджал губы, как бело его лицо от напряжения и… ожидания? А потом перевела взгляд ниже на борт телеги, через который тот перекинул ноги. Вернее, одну ногу — правая половина его панталон была завязана узлом в месте колена, висела безвольно.
Анна тут же задохнулась от волны слез и потрясения, поднявшейся откуда-то из груди, оставившей ослепляющую боль по своему следу. Ударил вмиг озноб от осознания. Протянула в его сторону руки, желая обнять, утешить, прижать к себе, как он прижимал ее в детстве, когда она жаловалась ему на что-то.
Но Петр успел заметить в ее глазах жалость, прежде чем она укрыла ее за веками, прикрыв на миг глаза, оттолкнул ее руки грубо.
— Оставь меня ныне! Я устал! — сказал он резко, цепляясь за денщика, который с трудом удержал его, помог встать на единственную ногу, подал костыли из телеги. Так поковылял к дому мимо сестры, замершей под дождем, что уже не стала скрывать своих слез, разрыдалась в голос.
— Вы простите барина, — прошептал Лешка, прежде чем уйти в дом за Петром, помочь тому преодолеть ступени крыльца. — Худо ему ныне совсем…
— Тише, тише, Аннеля, — на ее плечи набросили шаль, потерянную в вестибюле, укрывая ее тело от осеннего холода и дождливой мороси. Крепкие руки обхватили ее, обняли, и она прижалась к мужскому телу на миг, желая хоть как-то унять эту боль, разделить ее с кем-то, чтобы эта ноша не придавила ее к земле, не раздавила ее своей неимоверной тяжестью.