Мой ангел злой, моя любовь…
Шрифт:
— Сашенька… вы слышите, это Сашенька, — Анна внимательно смотрела в голубые глаза, ловя каждый отблеск, каждую мелькнувшую в их глубине эмоцию. — Это плачет Сашенька, мой маленький дружочек…
— Я слышу, — ровным голосом без единой эмоции ответил Андрей, ощущая невыносимую боль в напряженном колене. Зря он оставил трость в возке, зря решил казаться всем и самому себе по-прежнему здоровым, отрицая собственное увечье, подумал он, цепляясь пальцами в спинку стула, пытаясь перенести тяжесть на здоровую ногу. И от того, что он читал во взгляде Анны, становилось только хуже — потому что боль, распространяясь от колена, отчего-то охватывала с каждой минутой все тело, проникала в каждую клеточку.
Дитя… то самое дитя, увиденное впервые под церковным куполом, столь
Он мог, он был готов в этот момент взять на себя все ее тревоги и печали, все заботы, все ее горести, как пытался это делать незаметно до этого, предлагая Анне помощь через управителя. Но жить подле этого ребенка… решительным образом не смог бы. Никогда! И обманывать ее не смог бы в том. Она требовала невозможного своими прекрасными глазами, которые он так часто видел во сне, умоляя его о том, что он никогда не сумел бы дать. Его гордость вопила во весь голос, пытаясь перекричать сердце, и этого незримого спора внутри него, даже перехватило больно дыхание в груди. Неужто не достойно то, что он кладет к ее ногам — свою любовь, свое имя, свою честь, жертвы и с ее стороны? Да, все знают этого дитя как ее племянника, неважно верят ли или нет, но Андрей… Андрей же знает его как дитя Лозинского, и именно как дитя Лозинского он никогда не сможет принять его. Не только калеченное колено будет напоминать о себе при взгляде на это дитя, но и услужливая память, и то самое место между лопаток, куда Анна так метко бросила когда-то кольцо, будет гореть огнем. И так будет всегда. Он не сможет забыть, а если не сможет забыть, то и простить никогда не сможет. Как не простил до сих пор Надин тот самый проклятый кушак…
Мальчик ведь может жить отдельно, тут во флигеле, даже в одном имении с ним — Андрей перетерпит время до отправки того в учебное заведение, но под одной крышей… Это немыслимо! Забота и попечительство — это все, что он может предложить этому ребенку. Неужто будущее без огласки, без горестей и нужды, будущее, полное его любви, не станет достойной заменой этому ребенку, рожденному вне брака?
Анна вдруг двинулась с места и прошла мимо него, даже не повернув головы, и Андрей сперва не понял, что это означает — окончание визита или временная передышка от столь тягостного им обоим зрительного контакта? А после тут же понял и едва не задохнулся от боли, сжавшей ледяной рукой сердце, когда Анна протянула ему на ладони серебряный ободок с гранатами, тускло блеснувшими при свете дня.
— Вы писали мне, как выдастся оказия, вернуть вам кольцо. Я возвращаю его, — голос ее был хриплым, чуть дрожал, и ему вдруг впервые увиделось то, чего он так слепо не понял ранее. Анне было больно. И боль эту причинял ей именно он, Андрей. О mon Dieu, верно ли, что хранит в памяти каждое мгновение, как он…?
— Pourquoi faire? [552] — намеренно так спросил, возвращая их обоих в один из прежних летних дней. Анна вздрогнула, он ясно видел это, а после потупила взгляд, поспешила отвернуться от него к окну.
552
Отчего? (фр.)
— Я вдруг поняла, что судьбу не переменить. Никак нельзя, как ни пытайся, — проговорила Анна, снова удаляясь от него, закрываясь. — Как-то мы — я, Полин, Катиш — гадали в Рождество. В то самое Рождество. И мне были даны многие ответы. В том числе — кто станет подле меня на жизненном пути. Я не поняла тогда, что судьбы не переменить, думала, все может быть иначе, что человек волен сам править свой путь. А ныне ясно вижу — никак нельзя ему, коли кто-то свыше против. Есть нечто, что никак
— Анна, — позвал Андрей ее, но она подняла руку, призывая его молчать, изо всех сил борясь с истерикой, рвущейся из груди.
— Тотчас я прошу вас помолчать! Вы скажете мне, что мы должны… можем… ради будущего, которое возможно. Но мы оба знаем, что всякий раз глядя друг другу в глаза, мы будем вспоминать о том прошлом… и вы никогда…, - тут она не смогла удержаться и развернулась к нему, надеясь уловить хотя бы тень того, что она ошибается, что все еще возможно. — Вы никогда не сможете принять Сашеньку, как я того хочу, верно?
Андрей с минуту молчал, а потом коротко кивнул ей, хороня ее надежды и глупые мечты последних дней.
— Я не буду лгать вам и говорить, что я готов стать этому дитя отцом, — глухо ответил он. — Я просто не сумею… но быть может, со временем… однажды… Дайте лишь возможность, лишь надежду…
— Мне очень жаль, — повторила Анна, отворачиваясь от него к окну. На этот раз голос не дрогнул. Все было решено окончательно. — Я более не принадлежу себе. Я поняла это однажды и ныне не могу изменить ровным счетом ничего. Простите меня, что вынуждена ответить вам отказом. Быть может, когда-нибудь и я прощу себе…. Но по-иному… существенно невозможно. Отныне моя жизнь и вся моя сущность принадлежат лишь одному существу, и это мой мальчик. Только он…
Андрей сильнее сжал ладонь, чувствуя, как больно впиваются в кожу камни на перстне, некогда хранившем для мужчин его рода любовь. Видно, покончено с тем чародейством еще до того, как попало оно ему в руки. Иначе судьба была иная у Олениных — и у отца, и сыновей.
— Прошу вас, уходите! — слезы душили, мешали дышать полной грудью, но показать их Анна не желала. Как и не хотела, чтобы он оставался тут еще хотя бы на миг, которого будет довольно, чтобы она переменилась и предала ради того чувства, что было в ее душе, что умоляло остановиться и передумать. — Уходите же!
Но он не ушел. Вернее, не сразу последовал ее отчаянной просьбе. Сперва положил ладонь на ее плечо, заставляя замереть от сладко-горькой муки, развернул ее к себе лицом и заглянул в ее глаза, полные невыплаканных слез. А потом вдруг взял одну из ее ладоней и приложил к своему лицу, касаясь обжигающе горячо губами и своим дыханием ее кожи. И только после этого мимолетного, но такого долгого для них обоих касания вышел вон, стараясь не споткнуться, не сбиться с шага из-за больной ноги.
Стукнула дверь в передней, после закричал кучер, сидящий на козлах возка. Коротко заржали потревоженные внезапно лошади, и звякнули бубенцы на упряжи. Андрей уезжал из Милорадово. Уходил от нее. И оба знали, что более никогда он не придет сюда с теми же словами. Это был конец. Не тогда они попрощались, военной осенью, в вестибюле усадебного дома, а именно ныне. Ведь тогда у обоих была надежда, а сегодня они оба схоронили ее, бросив собственными руками по горсти земли на ее могилу.
Анна стояла, прислушиваясь, как затихают звуки на дворе перед флигелем. Словно и не было возка перед домом и этого визита, который одновременно поднял ее на небывалую высоту и резко опустил вниз. Как на качелях, которые вешали в парке у тополиной аллеи, и на которых она так любила прежде качаться, так высоко поднимаясь вверх, что у самой перехватывало дыхание, а Пантелеевна и девушки, ходившие за ней, визжали от страха.
— Allons? — тронула ее за плечо встревоженная мадам Элиза. — Что, ma chere? demande en mariage, pas? [553]
553
Ну? Что, моя милая? Предложение, верно? (фр.)