Мой ангел злой, моя любовь…

Струк Марина

— Il semble qu'il est vive! — резко выпрямился мародер, а после испуганно воскликнул, когда лежавший еще недавно у его ног без единого движения русский офицер вдруг бросился на него, вцепился в его горло с невиданной силой для раненого. — Luis! [299]

Андрей планировал повалить француза наземь, а после перекатить того на себя, чтобы второй не мог ударить прикладом или штыком его незащищенную спину и шею. И ему бы это удалось непременно, будь он невредим или просто ранен в руку. Но тут от приложенных при этой атаке усилий кровь прилила к голове, и та немедленно взорвалась невыносимым стуком кузнечных молотов, лишая на миг Андрея сознания.

299

Похоже,

он жив! Луи! (фр.)

Француз сумел вырваться из его хватки, оттолкнул от себя, и Андрей упал на колени, пытаясь вернуться в сознание из той дымки, что ныне была в его голове, мешая ясно думать и реагировать.

— Tues lui, Luis! Tues! [300] — хрипел француз своему товарищу, хватаясь за горло, что нещадно болело нынче. Тот не стал себя долго упрашивать — занес над головой ничего не соображающего ныне Андрея приклад карабина, готовый проломить ему череп.

— Ma Anni… mon ange… — прошептал тот, вдруг увидев перед собой в дымке кружащуюся в мазурке Анну. Такую, какой увидел на Рождественском балу в Милорадово. Развевался подол легкого платья, беззвучно скользили туфельки по паркету. Будто крылья ангела, летели за ее спиной концы газовой шали. Ее лицо было таким счастливым, а глаза так и светились радостью. Губы раздвинуты в широкую улыбку. Казалось, еще миг, и она засмеется в голос, чуть запрокинув назад свою хорошенькую русоволосую головку, немножко обнажая зубы.

300

Бей его, Луи! Убей! (фр.)

— Моя милая, — улыбнулся Андрей легко. А потом вспышка в голове ослепила его, прогоняя прочь образ Анны, парившей в танце, скрывая его в черноте, что окружила его своей пеленой. И не будет больше боли, не будет мучений. Не будет ничего в этой черноте… ничего…

…Как жаль, что многое не сделано до сих пор…как же жаль…

Глава 16

В душном дормезе Анне не спалось. Быть может, из-за неудобной позы полусидя или из-за дневного зноя, который разморил остальных. А может, из-за тихого похрапывания графини и болонок, что лежали на подушках на полу кареты. Или из-за качания кареты по неровностям пути, убаюкавшего всех пассажиров, кроме нее. Или из-за страхов, что терзали душу сейчас. Страхов из-за неизвестности, из-за того положения, в котором оказались они ныне, и из-за того сна, что снова привиделся ей в прошлую ночь, первую в дороге.

Поле в тумане. Разноцветье мундиров на утоптанной, залитой кровью земле. Следы свершившегося сражения повсюду, куда только не кинь взгляд. И знакомый ей уже маршрут к офицеру в светлом мундире, лежащему лицом к земле, с кроваво-грязными прядями светлых волос. Только в этот раз Анна просто села на землю подле него, но так и не смогла коснуться холодной белой кожи. Только сидела рядом, обхватив колени, и наблюдала, как медленно рассеивается туман над полем. Словно вечный сон своего любимого сторожила.

Мадам Элиза, которой Анна рассказала о ночном видении поутру, когда приводили себя в порядок прежде чем снова двинуться в путь, успокоила ее, заверив, что это увиденное днем не оставляет на покой ночью, что страхи и тревоги дня настигают ее даже во сне.

А страшиться днем было чего. Едва подъехали к Гжастку, как встали в бесконечную очередь из желающих покинуть город и выехать на дорогу к Москве. Сделать это можно было, переправившись через речку Гжать по деревянному мосту в городе, подъезды к которому были запружены с самого рассвета. Казались, жители всех окрестных земель пустились в путь, спасаясь от французов. Продвигались дормезы от этого скопления людей, животных и экипажей медленно, заставляя пассажиров нервничать. Летела пыль из-под колес и ног пеших путников, проникала через опущенные окна в карету, вызывая кашель и неприятное першение в горле. А если поднимали стекла вверх, то изнывали от духоты и жары, что тут же наполняли дормез.

Яростно лаяли болонки графини на каждого, кто мелькал в проеме окна, этот лай раздражал, злил даже графиню, которая не выдержала и вскоре отдала собак

своей горничной, ехавшей позади господских карет в коляске вместе с Глашей, сидя подле барского багажа.

— Juste Dieu! [301] — не выдержала графиня, когда возле окон дормеза протиснулись по обочине дороги очередные путники, неся на руках малых детей и ведя за собой на поводу единственное свое богатство — тревожно мычащую корову. От животного духа, наполнившего карету, мигом закружилась голова, даже дурнота нахлынула, отчего женщины тут же приложили платки, пропитанные духами к лицу, спасаясь от дурного запаха.

301

Боже мой! (фр.)

Марья Афанасьевна схватила трость и постучала ею в стенку кареты, зовя к себе кого-нибудь из сопровождающих слуг. Вскоре в проеме окна показалась голова пожилого лакея в напудренном парике с тонкой косицей, комкающего головной убор в руках.

— Это, по-твоему, мы едем, Григорий? Это невыносимо! Нельзя ли что-нибудь сделать? — раздраженно обратилась она к нему, с каждым произнесенным предложением постукивая тростью о пол кареты. — Неужто нельзя проехать никак? Я графиня Завьялова! Я вдова кавалера с лентой через плечо [302] ! Героя турецкой войны! Григорий, мы так и до Судного дня простоим здесь! Уж полдень минул, а мы и на десяток верст не удалились от развилки с дорогой к Святогорскому. Что хочешь делай, но чтоб с места двинулись! Аль думаешь пешим ходом идти твои баре должны?

302

Т. е. кавалера ордена 1-й (высшей) степени, когда выдавалась лента в цветах ордена и звезда

Голова Григория скрылась из вида, и графиня откинулась на подушки, подав знак Марии, чтобы та подала ей веер, которым тут же принялась яростно обмахиваться. Анна же только снова вернулась к своему занятию — чтению одного из старых выпусков журналов, что взяла с собой из библиотеки отца, чтобы занять себя в дороге, стала медленно перелистывать страницы.

— Что там, милая моя, пишут? Не о politique ли часом? Не пристало девицам про то очи свои портить, — заметила слегка раздраженно графиня и, получив от Анны на удивление кроткий ответ, что только стихи читает да сказы, проговорила. — Уважьте старость, душенька, прочтите и мне, что там поэты сотворили. Отвлеку свой взор от того, что кругом нас, и мысли…

Марья Афанасьевна умолкла, прикусила губу, только знак подала Анне приступать, и та не посмела не быть послушной ей, перевернула страницу и принялась читать вслух, громко и с выражением, как учили декламации крепостных актеров в Милорадово. От тех даже читку пьес требовалось проводить так, чтобы с первых же минут поверить в творчество автора.

— Где ты, милый? Что с тобою? [303] — и с первых же строк сжалось сердце у Анны, чуть дрогнул голос, выдавая ее чувства. Но ее спутницы тоже вдруг замерли на месте при этих строках, отвели взгляды в сторону, пытаясь скрыть мысли, что возникли в голове.

303

Тут и далее строки из поэмы «Людмила» Жуковского В.А.

Стенала в голос Людмила, получив известие о гибели витязя: «полно жить; сердцу дважды не любить». И каждое слово из ее плача падало в самое сердце чтицы, заставляло вспомнить тот дурной сон, что виделся в прошлом — застывшее тело, окровавленная светловолосая голова, перепачканные землей пальцы, сжимающее кольцо.

— Милый друг, всему конец; что прошло — невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Читала и не могла не думать, не вспоминать. Уже не слышала, как за стенкой кареты проходят пешие путники, шумят животные, плачут младенцы в голос. Только отчего-то его лицо видела перед собой. Тогда, когда смотрел на нее, уходящую из оранжереи, тем самым взглядом — нежным, светлым, обволакивающим своим теплом.