Мой добрый друг
Шрифт:
– Убийства? – переспросил Иван. – Их много?
– К сожалению.
– Как интересно! – воскликнула Марта. – И что это за убийства?
– Странные убийства, – сказал я. – Людей убивают в разных городах. Убивают, не оставляя следов.
– Как же вы найдёте преступников, если они не оставляют следов? – удивилась Марта.
– Что-нибудь, да оставляют, – заметил Иван. – Безупречных преступлений не бывает.
– Эти не оставляют, – сказал я.
Мне хотелось поделиться своими размышлениями с моими новыми друзьями, умными и обаятельными, но профессиональная этика держала меня за язык. Я ещё не очень хорошо знал моих друзей, расположенных ко мне чрезвычайно
Мы снова рассматривали этюды. На этот раз Марта поясняла, в каком месте сделан рисунок, рассказывала забавные истории, которые сопутствовали ему. Например, когда рисовала ветку бузины, подошла пасшаяся недалеко корова. Она смотрела на Марту так долго, что художница прекратила рисовать бузину и стала рисовать корову. Та стояла терпеливо, иногда пощипывала траву, и можно было подумать, что животное понимает, кто перед ним и что делает. Закончив, Марта отдала буренке все круассаны с клубничным джемом, которые захватила из дома.
– То-то хозяйка удивилась, когда после дойки обнаружила, что у молока вкус клубники! – рассмеялся Иван.
Я снова остановился у картона с названием «Лето». Несомненно, Иван был очень талантливым художником.
Мы расстались около полуночи. Иван довёл меня до такси, пожал на прощание руку, а спустя полчаса позвонил, уточнив, благополучно ли я добрался до дома.
Тернер и море
Знакомство с Иваном и Мартой произвело на меня сильное впечатление. Люди, с которыми я общался, были в основном мои коллеги следователи, оперативные сотрудники полиции и ФСБ, прокуроры, свидетели, подозреваемые и обвиняемые. Это был мир человеческих драм и трагедий, изощрённых интриг, жестокости, коварства и слёз. Мир Ивана и Марты был ярок и светел. В нём торжествовали солнце и краски. Их отношения и они сами напоминали сочную акварель. От одного взора на неё становилось до того радостно, что хотелось подпрыгнуть и сделать сальто.
После нашей встречи у Марты прошла всего неделя, как позвонил Иван.
– В Пушкинском открылась выставка картин Тернера, – сказал Иван. – Давайте сходим.
Мы встретились у музея в половине одиннадцатого следующего дня.
– К общению с прекрасным нужно готовиться, – сказал он и повёл меня через дорогу в кафе. Заказал по пятьдесят грамм коньяка и кофе.
– Вы знакомы с Тернером? – спросил он, опрокинув содержимое рюмки.
– Поверхностно, – сказал я.
– Тернер…
Иван ушёл в себя, словно увидел там человека, чьё имя только что произнёс.
– Непостижимый Тернер…
Он отпил кофе.
– Вообще-то я должен был стать шахтёром, – сказал Иван. – Как мой дед, отец, старший брат. Я привык к запаху антрацита. Но когда мне было тринадцать, в журнале увидел репродукцию картины Тернера «Рыбаки в море». Я никогда не видел моря. Я был потрясен! Лодку накрывали волны… Светила луна… От её света блестели облака и море… Тревога и очарование. Простор и стихия. Я понял, что не стану шахтёром.
– Но и моряком вы не стали, – заметил я.
– Почему не стал? – возразил Иван. – Я закончил мореходку в Измаиле. У меня специальность моторист и водолаз.
– А потом?
– Потом на буксире таскал баржи по Чёрному морю.
– Почему же вы оставили море?
– Оно оказалось не таким, как я увидел его на картинах Тернера.
– Не таким романтичным?
– Дело в людях. Они испоганили море. На флоте процветала контрабанда. Из-за границы таскали кримплен, мохер, часы… Противно это. Да и сам образ жизни моряка вгонит в тоску любого. Стали в порту,
Мысленно я сбросил Ивану лет двадцать пять. Передо мной предстал томный юноша с профилем Блока. В глазах, словно промытых родниковой водой, колышется будущее – как василёк среди ржи. Во все времена непостижимая морская стихия смывает с берега молодых людей, бредящих приключениями. Ветер, штормы, миражи на горизонте, калейдоскоп городов и людей, особый просоленный сленг – против этого ничто не может устоять. Оно манит, как песня сирен. Но в этом замечательном окрылённом порыве, влекущем к открытиям, подвигам и славе, таится большая опасность. Реальная жизнь всегда отличается от юношеских представлений о ней. И если не найти в себе сил примирить эти две противоположности, можно озлобиться на весь белый свет. По своему опыту я знал: именно такие разочарованные романтики пополняют криминальный мир. Иван прошёл по опасной грани.
Я допил коньяк, Иван расплатился, и мы направились на встречу с работами человека, который так сильно повлиял на судьбу моего спутника.
Иван превосходно знал и биографию художника, и историю написания многих картин. Мимо некоторых он проходил, не задерживаясь, у некоторых подолгу стоял. Иногда приближался к полотну, рассматривал мазки. Так, он надолго задержался у картины «Снежная буря». Он то подходил к полотну, то отдалялся, то снова едва ли не утыкался носом в высохшие краски.
– Не могу понять, как он это сделал! – сказал Иван. – Вы видите: корабль гибнет!
– Он знал, о чём писал, – заметил я.
– В бурю Тернер попросил матросов привязать его к мачте, чтобы наблюдать весь этот ужас.
– Тогда понятно, почему он сумел это сделать.
– Я видел то же самое.
– Всё так похоже?
– Один в один! Ты теряешь опору, не знаешь – где верх, где низ. Все вокруг тебя кипит и рушится. Ты испытываешь животный страх. Но в то же время тобой овладевает восторг – оттого, что ты участник этой безумной стихии! Говорят, на самом деле Тернер не переживал бурю на корабле. Но я не верю. Иначе бы он не смог всё это написать.
Следующей картиной, у которой надолго задержался Иван, был «Закат на озере».
– Говорят, он писал подкрашенным паром, – сказал Иван. – Смотрите, как это точно!
– Но я не вижу здесь озера! – воскликнул я.
– Как? – удивился Иван. – Вот же оно!
– Что внизу, что вверху – всё одинаково.
– Когда солнце садится, оно заливает светом всё: и небо, и воду, – пояснил Иван. – Потому создается впечатление, что они сливаются.
Пройдя всю выставку, Иван вернулся к картине, у которой мы не задержались вначале – «Рыбаки в море». Хилую лодку со спущенным парусом вот-вот должно было накрыть крутой волной. В лодке горел фонарь, люди, вверив свои жизни Господу, уходили в неизвестность. Хотелось оказаться с ними и разделить их судьбу. Почему-то было ощущение, что они выживут и вернутся домой – непохожие на тех, кто оставался на берегу. Пронизанные солёным ветром, осыпанные лунной пылью, скользнувшие по грани между жизнью и смертью в мир лавок и вечных долгов, они принесут неуловимый запах жизни иной, непостижимой, доступной лишь сумасшедше отчаянным…