Мой друг Плешнер
Шрифт:
Лишь один человек в доме, как и Капа, не любил кошку, он даже назвал ее Гнусей, что более соответствовало ее породе, чем данное другими людьми имя. Он не проходил мимо Гнуси просто так, награждая ее попутно пинками и затрещинами. Он был иным человеком, и он, как подспудно подозревала Капа, любил музыку и писал стихи. Их души были родственны и во многом сходны, они могли бы подружиться, если бы не были так далеки. Если бы он не спал темными ночами и хоть бы раз пришел к ее норке, и ее послушал песни. Но он был далеко, и ночь была целиком во власти демонов и главного беса по прозвищу Гнусь.
…Капа осмотрелась и прислушалась. В доме было тихо, лишь где-то вдалеке громыхал огромный белый шкаф, хранящий в себе, по рассказам отца, множество
Тишина. Ни звука. Капа бесшумно выскользнула из норки, прильнув к пыльному, давно немытому полу, чутко поводя ушами, в надежде услышать опасность. Но дом хранил сонное молчание. И она легко и неслышно побежала к столу, где ежедневно подбирала несколько крошек упавших со стола во время трапезы громадин-людей. Их можно унести в двух лапках прижав их к груди, это совсем немного, никто и не заметит их, а ей, Капе, хватит на целый длинный день, пока вновь не затихнут в доме ругань и крики.
Она нырнула к столу и подобрала крошку, крохотная лапка потянулась ко второй, и тут она испуганно замерла, оцепенело уставившись вдаль. Глаза. Пронзительно-зеленые и немигающие, вперились в нее, глаза, не раз посещавшие ее в жутких дремотных кошмарах. Это была Гнусь, это была сама смерть, взглянувшая на нее леденящим, мертвящим взором. Капа застыла на месте, не в силах пошевелить даже хвостом, не отводя взгляда от глаз, которые стали медленно приближаться. Что-то липкое и холодное подобралось к самому сердцу, сжимая его все сильнее и сильнее когтистой лапой. И, нет сил оторваться, и нет сил бежать.
Хлебная крошка, судорожно прижимаемая к груди, вдруг выпала и звонко стукнулась об пол, разорвав паутину смертоносного забытья, и Капа бросилась к норе. Но было поздно, наперерез ей метнулась зловещая тень. Путь домой для нее был отрезан. И она бежала сломя голову, не разбирая дороги, а по ее пятам также стремительно неслась смерть. Смерть гналась за ней семимильными шагами, расшвыривая все на своем пути, производя страшный грохот и переполох. Капа чувствовала на своей спине ее леденящее дыхание и вновь ускоряла и без того невозможный бег.
А дом просыпался, расцвечивался огнями и шумом голосов. Приближались шаги. В другое время Капа немедленно убралась бы прочь, но только не сейчас. По пятам за ней несется смерть, а ее заветная норка безнадежно далека и нет ей возврата назад, и все что ей оставалось в жизни, — это бегство по кругу в безумной надежде выжить.
Еще ярче полыхнул свет, и тут, о чудо, открылась дверь, ведущая наружу, в никуда, в пронизывающую и пугающую зимнюю ночь. И она рванула туда, вложив в последний рывок остаток сил. Ее маленькое нежное сердце было готово в любой момент вырваться из груди, но продолжало отчаянно биться, гоня по артериям наполненную адреналином кровь. Последний рывок и он действительно последний. Краем глаз она уловила, как взмыла в смертоносном прыжке Гнусь. Как в кошмарном сне, в замедленном темпе опускалась на нее с небес, несущая погибель тень. Она мчалась, что есть мочи, но в этом кошмаре ей казалось, что она стоит на месте и смерть надвигается на нее, медленно и неотвратимо. Она заметила, как в мертвенном лунном свете блеснули когти-лезвия, выскочившие из бархатистых подушечек лап. Она погибла, и лишь чудо может спасти ее, причем чудо немедленное. И оно свершилось. Хозяйская нога, появившаяся из ниоткуда, поддела опускающееся тело Гнуси, и смачным пинком швырнула его на забор.
Обалдевшая кошара метнулась влево, еще толком не поняв, что же произошло, что за неведомая сила стала между ней и дичью. А в это время Капа метнулась прочь, в сторону противоположную полету кошки. Нырнула с головой в сугроб, в его мягкую и зовущую глубь. Все глубже и глубже. Вот уже не слышно голосов, шума ветра, и есть только она одна, и белое безмолвие вокруг нее.
Назад путь отрезан, ведь где-то там, вдалеке, осталась Гнусь, еще
Пятница, 13-е
Прежде чем решиться на поступок, наш старый знакомый, кот Плешнер, долго и мучительно размышлял. Признаться честно, пятница, 13-е — не совсем хорошее число даже для далеко не суеверного, всю жизнь прожившего в доме с таким номером, кота. Быть может он бы и не рискнул на столь серьезный поступок в злополучный для всех живых существ день, но уж слишком сильны были доводы, толкающие его на такой серьезный шаг. Слишком велик был соблазн, совладать с которым было свыше слабых кошачьих сил.
Жирная, аппетитно подрумяненная котлета, в окружении полудюжины подобных ей, оставленные без хозяйского присмотра, аппетитно и весело шкворчали на сковороде, проверяя на прочность кошачью душу. А душа у старого, облезлого котяры, была на редкость слаба и податлива и на куда менее вкусные вещи, нежели те, чудесный запах которых, сводил его с ума.
И он решился, презрев страх, и плюя на суеверия. Медленно и неслышно взгромоздился он на высокий табурет расположенный вблизи газовой плиты. И тотчас же насторожился, чутко поводя вороватыми ушами. Все было тихо, лишь в отдалении слышались голоса хозяев, что указывало на то, что у него в запасе еще есть время и ему вряд ли кто собирается помешать. Он выпрямился в свой немалый кошачий рост, вытянулся, как мог он это делать, превратившись из старого и облезлого пенька с хвостом, в стройного, исполненного грации зверя. Его чутко подрагивающий нос оказался на уровне заветной сковороды, а парочка бесстыжих глаз, жадно вперилась в вожделенную котлету, весело потрескивающую в окружении игривых масляных пузырьков, не ведающую участи уготованной ей старым разбойником.
Он снова прислушался. Тишина. Осталась лишь самая малость — протянуть лапу и спихнуть на пол столь желанный, поджаренный кусок фарша, а затем быстренько запихать его под стол, где и можно будет в полной мере насладиться прекрасной и заслуженной добычей.
И потянулась вперед кошачья лапа и была она близка к искомому. Но тут число «13» просыпалось на его серую голову ворохом неприятностей. Все начиналось так хорошо, а закончилось так печально. Он немного не рассчитал и вместо вожделенной котлеты, кошачья лапа с растопыренными на ней когтями, хватанула весело пузырящееся масло. Котяре тотчас же стало весело, так весело, что он обалдел от боли и так пронзительно заверещал, что случись сейчас пропеть Иерихонской трубе, сзывающей живых и мертвых на суд божий, последней бы пришлось конфузливо умолкнуть, ибо она была ничто по сравнению с ним. Где-то там, наверху, в далеких и неприступных небесах на мгновение приоткрылось окно и глянуло из него на землю удивленное шумом усатое кошачье божество. А затем дверца в иной мир захлопнулась, чего никак нельзя было сказать о пасти кота, обалдевшего и напуганного собственным ором, от этого еще более пронзительным.
Но если его крик смог всколыхнуть такие вечно безразличные и безучастные ко всему небеса, то он никак не мог остаться незамеченным и на земле, а тем более в соседней с кухней комнате. Навстречу дичайшим звукам, издаваемым котом, уже вовсю спешили люди.
Вторая неприятность обрушилась на котяру с небес здоровенной хозяйской пятерней, сгребшей загривок одуревшего кота в прочный захват. Земля в стремительном рывке исчезла из под ног старого прохвоста, не замолкающего ни на миг. Словно в замедленном кино, плыл он по воздуху с безжизненно опущенными вдоль дородного тела лапами, а затем перед его взором распахнулись врата, ведущие наружу, в мир, полный разнообразных запахов, движения и света.