Мой дядюшка Освальд
Шрифт:
Вот это уже больше по делу. Это был настоящий Пуччини. Ясмин откликнулась медленно и не сразу, затем я услышал, как он тихо сказал ей по-итальянски, на языке, которого она не понимала: «Нам нужно вернуться в дом. Если рояль замолкнет надолго, моя жена проснется и что-нибудь заподозрит». Я видел, как он при этом улыбнулся, блеснув прекрасными белыми зубами, подхватил Ясмин на руки, посадил ее на подоконник и сам забрался в комнату следом за ней.
Я не вуайер. Я наблюдал, как Уорсли кинулся на Ясмин, из чисто профессиональных соображений, но не имел ни малейшего намерения подглядывать через окно за Ясмин и Пуччини. Акт совокупления
Осторожно пробираясь среди кустов, я услышал шаги по дорожке и тут же увидел в трех шагах от себя Пуччини с повисшей на его руке Ясмин.
— Ни один джентльмен, — говорил он ей по-итальянски, — не может позволить даме добираться до Лукки одной в такое время ночи.
Он что, собирался провожать ее в гостиницу? Я последовал за ними, чтобы посмотреть, куда они пойдут дальше. Машина Пуччини стояла на дорожке к дому. Я видел, как он подсадил Ясмин на пассажирское переднее сиденье, а затем с массой суеты и чирканья все время ломавшихся спичек зажег ацетиленовые фары. Затем он крутанул стартовую ручку, машина пару раз чихнула и завелась. Открыв ворота усадьбы, он запрыгнул на водительское сиденье, и машина унеслась с ревом мотора.
Я подбежал к своей собственной машине, запустил ее и помчался по дороге к Лукке, но так и не сумел догнать Пуччини. Правду говоря, я был еще только на полпути, когда он встретился мне по дороге домой, один в машине.
С Ясмин мы увиделись уже в гостинице.
— С уловом? — спросил я ее.
— Конечно.
— Давай сюда и побыстрей.
Она передала мне трофей, и к утру я приготовил сотню высококлассных соломинок Пуччини. Пока я работал над ними, Ясмин сидела в моем номере в удобном старом кресле, пила красное кьянти и докладывала о недавних событиях.
— Здорово, — сказала она. — Просто чудо какое-то. Хотелось бы, чтобы все они были такие.
— Вот и хорошо.
— Он был такой веселый, — сказала Ясмин. — Смеялся почти без передышки. И он спел мне, что-то из новой оперы, над которой сейчас работает.
— Он сказал, как она будет называться?
— Турио, — сказала Ясмин. — Туридот. Что-то в этом роде.
— И никаких сложностей с женой?
— Никаких, — качнула головой Ясмин. — Но вот что еще забавно: даже тогда, когда мы страстно обнимались на диване, он время от времени высвобождал руку и стучал по клавишам. Показывал ей, что он там усердно работает, а не пилится с какой-нибудь бабой.
— Великий человек, как ты думаешь?
— Потрясающий, — сказала Ясмин. — Ошеломительный. Найди мне еще таких.
Из Лукки мы поехали на север, в Вену, и по пути навестили Сергея Рахманинова, жившего в своем прелестном доме на берегу Люцернского озера.
— А забавно, — сказала Ясмин, вернувшись в машину после довольно бурной встречи с великим музыкантом, — а забавно, что есть какое-то удивительное сходство между мистером Рахманиновым и мистером Стравинским.
— Ты имеешь в виду лица?
— Я имею в виду все, — сказала Ясмин. —
— Твой немалый уже опыт говорит, — спросил я у нее, — что у гениев пиписьки больше, чем у заурядных людей?
— Совершенно верно, — сказала Ясмин. — Значительно больше.
— Я боялся, что ты так скажешь.
— И они гораздо лучше ими пользуются, — добавила она, втирая соль мне в рану. — Их фехтовальное мастерство выше всяких похвал.
— Чепуха какая-то.
— Никакая, Освальд, не чепуха, уж мне ли не знать.
— А ты не забываешь учесть, что все они принимали жучиный порошок?
— Порошок помогает, — сказала Ясмин. — Конечно же, он помогает. Но нет никакого сравнения между тем, как фехтует творческий гений и какой-нибудь обычный человек. Потому-то я так довольна своей работой.
— А я обыкновенный человек?
— Не куксись, — сказала Ясмин. — Не могут же все быть Рахманиновыми или Пуччини.
Я был глубоко уязвлен, Ясмин уколола меня в самое чувствительное место, однако, когда мы подъехали к Вене, вид этого великого города быстро улучшил мое настроение. В Вене у Ясмин была забавная встреча с доктором Зигмундом Фрейдом, происходившая, естественно, в его консультации в доме 19 по Берггассе, и эта встреча заслуживает хотя бы небольшого описания.
Для начала Ясмин письменно испросила возможности проконсультироваться у великого врача, указав при этом, что срочно нуждается в психиатрической помощи. Ей было сказано подождать четыре дня, и я устроил ей на это время свидание с августейшим Рихардом Штраусом. Герра Штрауса только что назначили одним из художественных руководителей Венского государственного оперного театра, и он, если верить Ясмин, был довольно напыщенной личностью. С ним не возникло ни малейших трудностей, и я изготовил пятьдесят великолепных соломинок.
Затем наступила очередь доктора Фрейда. Я относил знаменитого психиатра к промежуточному классу полуклоунов и не видел причин, почему бы нам с ним не позабавиться. Ясмин со мною согласилась, так что мы с ней на пару состряпали для нее интересное психическое заболевание, и холодным октябрьским днем ровно в два тридцать она вошла в большой каменный дом на Берггассе. Далее следует описание встречи, как оно было рассказано мне за бутылкой «Крюга», после того как я заморозил соломинки.
— Дурковатый старый пень, — сказала она. — Строгого вида, очень строго одет, похож на банкира.
— Он говорит по-английски?
— У него вполне хороший английский, но с этим жутким немецким акцентом. Он сел за стол, посадил меня напротив, и я тут же подсунула ему конфету. Он заглотил как миленький, даже не поперхнулся. А ведь странно, если подумать, что все они берут конфетки без малейшего спора?
— Да чего уж тут странного, — пожал я плечами, — это самая естественная вещь. Если хорошенькая девушка предложит мне конфету, я, конечно, ее возьму.
— И очень волосатый, — продолжила Ясмин. — У него и усы, и густая острая бородка, которую, наверное, нужно равнять ножницами перед зеркалом. И все это уже почти седое. Но растительность прямо над верхней губой и под нижней подбрита, так что губы его обрамлены частоколом щетины. Они у него самые заметные, эти губы. Очень толстые, словно резинки, наклеенные поверх обычных губ.