Мой год отдыха и релакса

Мошфег Отесса

Мне снилось, что я тащила мертвые тела моих родителей в овраг, потом спокойно ждала при лунном свете, когда прилетят стервятники. В некоторых снах я отвечала на телефонный звонок, но в трубке долго молчали, и это я воспринимала как безмолвное недовольство моей матери. Или я слышала потрескивание статического электричества и с отчаяньем кричала в трубку: «Мама? Папа?» – меня убивало то, что я не могла расслышать их ответы. В других снах я просто читала стенограммы диалогов между ними, напечатанные на пожелтевшей бумаге из луковой шелухи, которая рассыпалась в моих руках. Иногда я замечала родителей в таких местах, как вестибюль моего нынешнего дома, или на ступеньках Нью-Йоркской публичной библиотеки. Мать казалась разочарованной и куда-то

торопилась, словно сон оторвал ее от важного дела. «Что случилось с твоими волосами?» – спросила она меня в «Старбаксе» на Лексингтон-авеню и побежала через холл в туалет.

Отец в моих снах был всегда больным, с ввалившимися глазами и грязными пятнами на толстых линзах очков. Однажды он был моим анестезиологом. Мне ставили грудные импланты. Он после некоторых колебаний протянул ко мне руку, словно не знал точно, кто я такая и встречались ли мы раньше. Я легла на стальную каталку. Такие сны с ним были самыми огорчительными. Я в панике просыпалась, принимала усиленную дозу розерема или чего-нибудь похожего и снова засыпала.

В часы бодрствования я часто думала о родительском доме – о его потаенных уголках, о том, как какая-нибудь комната выглядела утром, днем, летом в ночной тишине, как мягкий свет уличного фонаря перед домом отражался на полированной деревянной мебели в отцовском кабинете. Консультант по недвижимости советовал мне продать дом. В последний раз я приехала туда летом после смерти родителей. У нас с Тревором был в разгаре очередной короткий раунд наших романтических отношений; мы провели выходные в Адирондакских горах и заехали на обратном пути в мой городок. Тревор остался сидеть в арендованном автомобиле с откидным верхом, а я обошла по периметру дом, заглянула в пыльные окна – повсюду пусто. Дом почти не изменился с тех пор, как я там жила. «Не продавай, пока не восстановится рынок!» – воскликнул Тревор. Меня переполняли эмоции и смущение, я убежала и прыгнула в грязный пруд за гаражом. Вынырнула, покрытая какой-то гнилой дрянью. Тревор вылез из машины, полил меня из шланга в саду, заставил раздеться и накинул мне на плечи свой блейзер, чтобы отвести к машине. На парковке возле галереи Покипси он попросил меня сделать ему минет, потом пошел покупать мне новую одежду. Я согласилась. Для него это было эротическим золотом.

Когда Тревор высадил меня возле университета, я позвонила консультанту и сказала ему, что не могу расстаться с домом.

– Подожду, пока мне не станет ясно, что я никогда не выйду замуж и не рожу детей, – сказала я. Это была неправда. И я плевать хотела и на рынок продажи домов, и на то, сколько денег я смогу получить. Я не хотела расставаться с домом, как не хотят расставаться с любовными письмами. Дом был доказательством того, что я не всегда была совершенно одинокой в этом мире. Но, если подумать, я еще и цеплялась за чувство потери, пустоты в самом доме, словно подтверждавших, что лучше быть одной, чем вместе с людьми, которые по всем человеческим законам должны были любить тебя, но все-таки не могли.

Когда я была маленькой, в какие-то моменты мать позволяла мне почувствовать себя особенной; она гладила меня по голове, ее духи были сладкие и легкие, бледные, на прохладных, тонких руках звякали золотые браслеты; мне нравились ее волосы с осветленными прядями, ее помада, ее дыхание, пахнувшее дымом и вином. Но в следующий миг она уже была в тумане, отрешенная, мучимая какими-то страхами или фобиями, словно старалась привыкнуть к самому факту моего существования.

– Я не могу сейчас тебя слушать, – говорила она в такие минуты и расхаживала из комнаты в комнату, отыскивая клочок бумаги, где она нацарапала телефонный номер. – Если ты выбросила его, я тебя прокляну, – предупреждала она. Мать постоянно кому-то звонила – вероятно, очередной новой подруге. Я никогда не знала, где она знакомилась с этими женщинами, ее новыми подругами – в салоне красоты? В винном магазине?

Я могла бы совершать всякие выходки, если бы хотела.

Могла бы покрасить волосы в лиловый цвет, вылететь из школы, заморить себя голодом, сделать носовой пирсинг, трахаться с кем ни попадя – да что угодно. Я видела, как это делали другие подростки, но у меня не хватало энергии на такое. Я жаждала внимания к себе, но отказывалась унижать себя просьбами об этом. Меня бы наказали, если бы я сказала родителям, что страдаю. Я точно это знала. Так что я была хорошей девочкой. Делала все правильно. Бунтовала молча, мысленно. Родители, кажется, едва меня замечали. Один раз я была в ванной и услышала, как они шептались в коридоре.

– Ты видел, что у нее на подбородке два прыща? – спросила мать у отца. – Я просто не могу на них смотреть. Они такие вульгарные.

– Сходи с ней к дерматологу, если это так тебя заботит, – ответил отец.

Через несколько дней наша экономка принесла мне тюбик клерасила. Это было проявление внимания ко мне.

В старших классах частной школы для девочек у меня была стайка почитательниц вроде Ривы. Мне подражали, обо мне сплетничали. Я была худенькая, светловолосая и хорошенькая – окружающие всегда замечают таких. Те девочки тоже обожали мою внешность, а не меня. Я научилась радоваться дешевым привязанностям, возникавшим из-за неуверенности людей в себе. Я вовремя ложилась спать. Я делала домашние задания, убирала у себя в комнате и не могла дождаться, когда вырасту и стану независимой, надеясь, что уж тогда буду чувствовать себя нормально. Я не встречалась с мальчиками до колледжа, до Тревора.

Когда подавала документы в колледж, я снова подслушала разговор родителей.

– Тебе надо прочесть ее эссе для колледжа, – сказала мать. – Мне она не хочет его показывать. Я беспокоюсь, что она попытается сделать что-нибудь креативное. В результате окажется в какой-нибудь жуткой государственной дыре.

– У меня были очень умные студенты, которые окончили государственные учебные заведения, – спокойно ответил отец. – Если ей хочется специализироваться на английском или на чем-то в этом роде, на самом деле неважно, куда она поступит.

В конце концов, я показала свое эссе матери. Я не сказала ей, что Антон Киршлер, художник, про которого я написала, придуман мной самой. Я написала, что его творчество учит «гуманистическому подходу к искусству в эру технологий». Я рассказала о различных произведениях: «Собака, писающая на компьютер», «Ланч с гамбургерами на фондовом рынке». Я написала, что это произведение мне особенно нравится, потому что мне интересно наблюдать, как «искусство создает будущее». Эссе получилось средненькое. Мать, казалось, равнодушно ознакомилась с ним, что меня шокировало, и вернула его мне, предложив поискать несколько слов в словаре, поскольку я слишком часто их повторяла. Я не прислушалась к ее совету. Я отправила эссе в Колумбийский и прошла.

Накануне моего отъезда в Нью-Йорк родители усадили меня для разговора.

– Мы с матерью понимаем, что наш долг подготовить тебя к жизни в колледже с совместным обучением, – сказал отец. – Ты когда-нибудь слышала про окситоцин?

Я покачала головой.

– Это штука, которая может довести тебя до безумия, – вступила мать, размешивая лед в бокале. – Ты потеряешь весь здравый смысл, который я так усердно прививала тебе со дня твоего рождения. – Она шутила.

– Окситоцин – гормон, выделяющийся при совокуплении, – продолжал отец, бесстрастно глядя на стену за моей головой.

– Оргазм, – прошептала мать.

– В биологическом плане окситоцин служит этой цели, – сказал отец.

– Такое теплое, пушистое чувство.

– То, что связывает пару вместе. Без этого человечество давно бы исчезло с лица земли. Женщины испытывают его действие гораздо сильнее, чем мужчины. Полезно знать это.

– Иначе тебя выкинут, как ненужный мусор, – добавила мать. – Мужчины – это кобели. Даже профессора, так что не заблуждайся.

Конец ознакомительного фрагмента.