Мой год отдыха и релакса

Мошфег Отесса

– Моя мама совсем выжила из ума, вот почему мне так грустно. – Он часто летал по делам фирмы в Токио и навещал в Сан-Франциско свою сестру-близнеца. Подозреваю, именно она внушала ему, чтобы он не встречался со мной.

В первый раз он бросил меня через несколько месяцев, когда я еще не закончила первый курс – мол, я была «слишком маленькая и незрелая, и он не смог бы помочь мне справиться с моим одиночеством – слишком большая ответственность. Я заслуживаю встречи с человеком, который сможет поддержать мое эмоциональное развитие». Так что то лето я провела в родительском доме на севере штата и встречалась с парнишкой из школы, который интересовался, как «работает» женский клитор, был гораздо более чувственным, но не слишком терпеливым для успеха в сексе. Впрочем, мне помогло общение с ним. Я вновь обрела уверенность в себе, равнодушно используя этого мальчишку. Ко Дню труда в начале сентября, когда я перебралась в общежитие «Дельта-гамма», мы с Тревором снова были вместе.

В течение следующих восьми лет Тревор периодически

понижал свою самооценку, встречаясь с женщинами старше него или ровесницами, а затем возвращаясь ко мне для подзарядки. Я всегда была доступна. Время от времени я встречалась с другими парнями, но среди них никогда не появлялось другого настоящего «бойфренда», если можно было считать таковым Тревора. Он никогда бы не согласился на подобный титул. Когда мы не общались, в колледже у меня находилось немало партнеров на одну ночь, но ничего серьезного. Когда я окончила университет и прыгнула во взрослую жизнь – уже осиротев, – я осмелела от отчаяния и часто просила Тревора вернуться ко мне. Я буквально чувствовала, как твердел его член, когда я говорила с ним по телефону и умоляла приехать и обнять меня. «Посмотрю, сумею ли я втиснуть его в нее», – говорил тогда он. Приезжал, и я дрожала от страсти в его руках, как ребенок, которым я и была тогда, испытывая благодарность за его признание, наслаждалась тяжестью его тела, когда мы оказывались вместе. Для меня он был словно божественный посланец, мой спаситель, душевный друг, кто угодно. Тревор с удовольствием проводил ночи в моей квартире на Восемьдесят четвертой улице Ист-Сайда; к нему возвращались вся его уверенность и бахвальство, которые он подрастерял в последней интрижке. Мне ужасно не нравилось это наблюдать. Однажды он сказал, что боится трахать меня «слишком страстно», поскольку не хочет разбить мне сердце. И он трахал меня методично, с самодовольством, а закончив, одевался, смотрел на свой пейджер, причесывал шевелюру и уходил.

Как-то я спросила у него: если бы ему пришлось выбирать на всю оставшуюся жизнь между минетом или обычным траханьем, что бы он выбрал?

– Минет, – ответил он.

– Ты совсем как гей, что ли? – удивилась я. – Тебя больше интересует рот, чем киска?

Он не разговаривал со мной несколько недель.

Но Тревор был высокий, метр девяносто. Он был аккуратный, спортивный и уверенный в себе. Я бы выбрала миллион раз его, а не этих идиотских хипстеров, которых постоянно вижу в городе и галерее. В колледже отделение истории искусства было набито молодыми парнями этой специфической категории. Скучные, лишенные обаяния интеллектуальные обсоски, они считали себя «альтернативой» мейнстримным богатеньким мальчикам и узколобым, прямолинейным парням с медицинского и доминировали в самых интересных отделениях Колумбийского. Я не могла избежать общения с ними, так как специализировалась на истории искусства. Они читали в метро Ницше, читали Пруста, читали Дэвида Фостера Уоллеса, роняя свои блестящие мысли в черный молескиновый карманный блокнот. Пивные животы и костлявые ноги, толстовки на молнии, синие куртки-бушлаты или зеленые армейские парки, кроссовки «Нью баланс», вязаные шапочки, матерчатые сумки, маленькие кисти рук, волосатые костяшки, может, татуировка головы оленя на вялом бицепсе. Они сами скручивали сигареты, кое-как чистили зубы, тратили сотню долларов в неделю на кофе. В «Дукат», галерею, откуда я ушла, они заявлялись со своими юными – обычно азиатскими – подружками. «Азиатская подружка означает, что у парня маленький член», – однажды сказала Рива. Я слышала, как они несли всякую чушь об искусстве. Они огорчались, видя чей-то успех. Они хотели стать влиятельными, популярными, обожаемыми, хотели, чтобы все восхищались их гениальностью. Но они с трудом могли смотреть на себя в зеркало. Подозреваю, что они все сидели на клонопине. Жили они главным образом в Бруклине – еще одна причина, почему я с радостью перебралась в Верхний Ист-Сайд. Тут никто не слушал «Молди Пичес». Всем было наплевать на иронию как художественное средство, или «Догму-95», или Клауса Кински.

Что хуже всего, те парни пытались выдать свою закомплексованность за «утонченность», и это срабатывало. Они содержали музеи и журналы, но меня готовы были нанять лишь тогда, когда думали, что я стану с ними трахаться. На вечеринках или в барах они меня игнорировали. Они невероятно увлекались беседой с такими же, как они, компаньонами, и можно было подумать, будто ставки так высоки, что в случае какого-нибудь их неправильного решения мир взорвется. Они всем своим видом показывали, что не отвлекаются на блондинок. Возможно, истина крылась в том, что они просто боялись вагины, боялись, что не смогут справиться с такой хорошенькой и розовой, как моя, что стыдились неадекватности своих чувств, боялись собственных членов, боялись себя. Они фокусировались на абстрактных идеях и усугубляли свои проблемы алкоголем, глуша ненависть к себе, которую предпочитали именовать экзистенциальной тоской. Легко было представить, как те парни мастурбировали на Хлою Севиньи, Сельму Блэр, Лили Собески. И на Вайнону Райдер.

Тревор, вероятно, мастурбировал на Бритни Спирс. Или на Дженис Джоплин. Я никогда не понимала его двуличия. А Тревор никогда не хотел «преклонить колени перед алтарем». Я могла бы пересчитать случаи, когда он снисходил до меня. Когда же он пытался это сделать, то даже не знал, как себя вести, зато упивался собственным

великодушием и страстью, словно мое промедление с минетом было совершенно неприличным и возмутительным, тогда как он проявлял небывалую смелость и просто с ума от этого сходил. Его поцелуи были агрессивными и ритмичными, словно он учился целоваться по учебнику. Челюсть Тревора была узкой и квадратной, а подбородок – безвольным. Кожа ровная, загорелая, хорошо увлажненная, более гладкая, чем у меня. Ему почти не надо было бриться. От него всегда пахло парфюмерным магазином. Встреть я его сейчас, подумала бы, что он гей.

Но по крайней мере Тревор был искренним и наивным в своей браваде. Его не ужасали собственные амбиции, как тех хипстеров. И он умел манипулировать мной – я невольно уважала его за это, хотя и ненавидела по этой же причине.

Мы с Тревором общались, когда я соскользнула в спячку. Кажется, однажды, еще в самом начале, я звонила ему, находясь под черной вуалью амбиена, но не помню, ответил ли он. Мне нетрудно представить, что он нырнул в проблемную вагину сорока-с-лишним-лет, выбросив из головы все мысли обо мне, как в бакалее, не замечая этого, проходишь мимо полок с коробочками макарон с сыром или маршмеллоу. Я была для него вроде тех коробочек. Чепухой. Я не стоила траты калорий. Он говорил, что предпочитает брюнеток. «Они позволяют мне оставаться самим собой, – утверждал он. – Блондинки отвлекают. Так что твоя красота – это как ахиллесова пята. Слишком уж все очевидно. Я не хочу тебя обидеть. Но это правда. Слишком трудно смотреть мимо тебя».

Лет с пятнадцати я разрывалась между желанием выглядеть как избалованная белая американка, какой и была, и нищей бродяжкой, какой я себя чувствовала и какой стала бы, если бы у меня хватило смелости. После окончания колледжа я делала покупки в «Бергдорфе», «Барни» и дорогих винтажных бутиках в Ист-Виллидж. Результатом стал потрясающий гардероб, мой главный профессиональный капитал. Я без труда спикировала в галерею «Дукат», одну из дюжины галерей «изящных искусств» на Двадцать первой улице Вест-Сайда. У меня не было амбициозных планов стать куратором, карабкаться вверх по карьерной лестнице. Я просто пыталась как-то проводить время. Я думала, что если стану делать что-то нормальное – например, удержусь на работе, – то выморю из своей души ту часть меня, которая ненавидит все. Будь я парнем, возможно, занялась бы преступным бизнесом. Но я выглядела как модель на отдыхе. И оказалось чрезвычайно легко пустить все на самотек и никуда не стремиться. Тревор был прав насчет моей ахиллесовой пяты. Моя красота загнала меня в ловушку в мире, где выше всего ценится внешность.

Наташе, моей начальнице в «Дукате», было чуть за тридцать. Он взяла меня в галерею сразу, когда я пришла на собеседование. Мне было тогда двадцать два, я только что окончила учебу. Почти не помню наш разговор, но знаю, что я была в кремовой шелковой блузке, облегающих черных джинсах, туфлях без каблука – на случай, если я окажусь выше Наташи, что и подтвердилось, я была на полдюйма выше, – и крупных зеленых стеклянных бусах, которые набивали мне на груди синяки, когда я сбегала по лестнице в подземку. Я знала, что мне нельзя явиться на собеседование в платье или выглядеть чрезмерно стильно или женственно. Это вызвало бы только снисходительную усмешку. Наташа носила каждый день одно и то же – блейзер от Сен-Лорана и узкие кожаные штаны. Никакой косметики. Она была из тех загадочных этнических женщин, каких можно встретить почти в любой стране мира от Стамбула, Парижа, Марокко, Москвы до Нью-Йорка, Сан-Хуана или даже Пномпеня, различие будет лишь в прическе. Она легко говорила на четырех языках и, как я слышала, когда-то была замужем за итальянским аристократом, каким-то там бароном или графом.

Предполагалось, что искусство, которое представляла галерея «Дукат», должно провоцировать, разрушать устои, шокировать и эпатировать, но на самом деле здесь была только консервированная контркультурная фигня, «панк, но с набитым кошельком», ничего духоподъемного. Посетив галерею, можно было зайти за угол и купить уродующий тебя прикид от «Ком де Гарсон». Наташа наняла меня на роль мелкой сошки, и тех небольших усилий, какие я вкладывала в работу, было достаточно. Я была стильной конфеткой. Модным элементом интерьера. Я была сучкой, которая сидела за столиком и игнорировала тебя, когда ты входил в галерею, отпадной телкой с надутыми губками и в непонятных и крутых авангардных нарядах. Мне было велено изображать немую, если мне кто-то задаст вопрос. Увиливать, увиливать. Никогда не показывать прайс-лист. Наташа платила мне 22000 долларов в год. Не получи я наследства, должна была бы искать работу, где платят больше. И мне, вероятно, пришлось бы снимать в Бруклине жилье с кем-то на пару. Мне повезло, у меня были деньги моих умерших родителей, я понимала это, но все равно это вызывало у меня депрессию.

Звездой у Наташи был Пин Си, мохнаторылый двадцатитрехлетний парень из Даймонд-Бара, что в Калифорнии. Она считала его хорошим приобретением, потому что он был американцем с азиатскими корнями и его выгнали из Калифорнийского художественного института за стрельбу из ружья в студии. Он мог стать для галереи статусной фишкой.

– Я хочу, чтобы галерея стала более интеллектуальной, – объясняла Наташа. – Рынок все дальше отходит от эмоций. Теперь ставка на процесс, идеи и бренды. Мужественность, например, в явном тренде.