Мой Израиль
Шрифт:
Мама говорила о Голде Меир с восторгом и в первые дни после приезда из Москвы, и позже, когда плохие люди стали распространять плохие слухи о том, что Голда Меир — просто клавте, потому что она — посол Израиля! — сама ходит на базар за продуктами и торгуется там с торговками на идише.
— Бедная! — прокомментировала моя мама. — Но что еще можно делать в той ужасной шляпке, в которой она пришла в синагогу? Только ходить на базар! Говорят, она из бедной семьи, и я должна была передать ей подарок.
Речь шла о шляпке редкой красоты, которую мама сотворила из импортного велюра, остатков старорежимного панбархата, птичьего крыла и вуалетки, присланной тете Нюте из самого Парижа. Тетя Нюта рисковала, торгуя вещами из заграничных посылок, а
Больше я не слышала о Голде Меир до конца пятидесятых. Тогда польским гражданам разрешили эмигрировать в Польшу. Мамина сестра, давно мечтавшая попасть в Израиль, нашла себе фиктивного мужа, имевшего право уехать на родину в Польшу, заплатила ему золотым рублем, который носила в лифчике всю войну, и уехала в Варшаву. Оттуда она прислала с оказией сообщение о благополучном прибытии и баночку растворимого кофе, которого в СССР еще не было. Посыльный передал нам на словах и рецепт «кофе Голда Меир», как называли его в Польше: ложечку кофе растирали с ложечкой кипятка и двумя ложечками сахара до состояния желто-коричневой пены, а потом доливали кипяток и пили, не добавляя ни молока, ни сливок. Папе растворимый кофе не понравился. Не любил он и Голду Меир.
— Клавте или не клавте, — резюмировал папа, — но говорят, что эта идене послала списки сионистов Сталину. И он всех несчастных из этого списка посадил. А кто сказал самонадеянной дуре, что нужно составлять такие списки и можно посылать их палачу? Ах, она думала, что сионистов отпустят в Израиль? А посоветоваться?! Нет, вот что я вам скажу: она не клавте! Она яхне!
Гости смущенно хмыкнули, а мама вышла из комнаты. Называть посла Израиля «идене», «клавте» и «яхне» было, с ее точки зрения, недопустимо.
Вообще-то на идише «идене» — просто «еврейка». Но женщин из добрых семей так не называют. «Идене» — это женщина из народа, «амха». К таким можно обратиться просто: «Вос махт а идене?» («Как поживает еврейка?»). И это считается вполне вежливым обращением. Зато «клавте» — это уже почти ругательство. Сплетница, сующая нос куда не надо; неумная баба, упрямо преследующая никому не нужные цели; умелица рассорить лучших друзей и внести разлад в семью. А «яхне» — это всезнайка, знающая лучше, чем кто бы то ни было, как следует поступать и чего не следует делать.
Забегая вперед, скажу, что биографы и почитатели называют Голду Меир «настоящей еврейской женщиной». То есть «идене». А настоящая идене не может не быть в определенной мере «клавте». И если уж идене сумела добраться до высших эшелонов влияния и власти — кто она, если не «яхне»? Но папа имел в виду другое. Для него «идене» звучало пренебрежительно. А для Голды — нет. Она даже решилась оставить себе сугубо идишское имя, тогда как большая часть того, что считается афоризмами Голды Меир, представляет собой перевод на иврит идишских поговорок и идиом. Например, «не будь так скромен, ты еще недостаточно велик».
Служа послом в Москве, Голда писала домой отчеты о своей жизни, жаловалась на необходимость участвовать в светских вечеринках, которые терпеть не могла. Поселившись в «Метрополе», она тут же сложила деньги сотрудников в общий котел и разрешила им есть в ресторане не чаще одного раза в день. Ужин и субботнюю трапезу Голда готовила сама, но еще и раздала по сковородке и по кастрюльке на комнату, чтобы каждый мог обслужить себя при желании сам. Она действительно ходила самолично на базар в сопровождении своего секретаря, француженки Лу, которую наняла перед самым отъездом в Россию, и именно за то, что та умела носить шляпки. Все это Голда сама описывает в своей автобиографии, книге под непритязательным названием «Моя жизнь».
На официальном сайте Голды Меир размещено интервью этой Лу Кедар: француженка объясняет, что готовить она никогда не умела, но и есть
А Лу была парижанкой. И ей казалось совершенно необходимым сделать себе маникюр, а заодно уговорить Голду согласиться на эту, незнакомую ей, процедуру. Еще — убедить посла-начальницу выдать деньги на парикмахера мужчинам дипломатической миссии: их волосы стали уже спускаться кудрями на плечи.
Голда не гнушалась говорить на идише, когда война иврита против «жаргона» была в самом разгаре, хотя в саму войну не вмешивалась. Она так до конца жизни и не вышла за рамки поведения, принятые в штетле, как бы он ни назывался — Киев, Милуоки или Тель-Авив. Не потому, что не знала, как это сделать, а потому, что любила местечковый еврейский порядок. Социалистическая идеология играла только подсобную роль. Например, в кибуце Мерхавья, с которого Голда начала свой жизненный путь в Израиле, многие возмущались ее мещанской привычкой есть на скатерти. Голде, единственной из кибуцниц, нравились дежурства на кухне, где многое нуждалось в крепкой хозяйственной руке. А она была еще молода тогда, но, в отличие от кибуцных суфражисток, выбрала себе роль не освобожденной женщины, а еврейской мамы. Позже Голду Меир не раз называли в СМИ и устных обращениях «матерью солдат» и даже «матерью Израиля», сравнивая ее с Рахелью и самой Шхиной, оплакивающей сынов своих на развалинах Иерусалима.
История со списком сионистов, якобы составленным Голдой для Сталина, имела хождение не только в СССР, но и в Израиле. Я нигде не нашла прямого подтверждения этому факту. Получалось, что в основе столь серьезного обвинения лежали только слухи. Да и Голда нигде напрямую не останавливается на этом вопросе. Но когда речь идет о еврейской женщине, нужно обращать внимание не столько на сказанное, сколько на купюры. Что-то невысказанное давило на Голду и заставило отвести в автобиографии шести месяцам службы послом в СССР не намного меньше места, чем девяти годам на посту министра труда. И хотя за время ее пребывания в Москве был закрыт Еврейский антифашистский комитет и арестованы крупнейшие деятели еврейской культуры, обо всем этом в воспоминаниях нет ни слова. Зато есть подробный отчет о том, с кем Голда встречалась, что стряпала и о чем болтала. Эти встречи и разговоры не имеют никакого политического или исторического значения. Потому невозможно избавиться от впечатления, что речь идет о попытке сказать: «Видите, я ничего от вас не скрываю. А то, о чем я не написала, не имело места быть».
Приехав в Израиль в 1971 году, я почувствовала широко разлитую неприязнь к Голде, бывшей тогда уже премьер-министром (1969–1974). Ее не любила наша учительница, по словам которой Голда была виновата в кошмарном приеме эмигрантов пятидесятых годов, которыми распоряжались как крепостными. Судя по автобиографии, министр труда действительно отвечала за насильственное расселение репатриантов, повлекшее за собой огромное количество семейных трагедий. Этой драме в автобиографии посвящено несколько страниц, на которых Голда объясняет причины собственного авторитаризма. Причины, возможно, и уважительные, но приводятся они не столько с точки зрения государственной необходимости, сколько с позиции матери еврейского семейства, которая всегда лучше других членов своей семьи знает, чем они должны заниматься.