Мой конь розовый
Шрифт:
Инженер плюнул на окурок, усмехнулся и тщательно, вращая ногу, втоптал его в землю. Он, видимо, счел неполной свою исповедь. Задумался, потом добавил, доверительно обернув ко мне свое бледно-желтое, в первых морщинах, лицо.
– Выскакиваю!.. Не любит этого армия! А, признаться, люблю больше бомбовое вооружение… Надежней, эффектней… Да ведь мы так и называемся: бомбардировочная, стратегическая… Стрелковое вооружение – так себе. Аккомпанемент, не больше… Я, знаешь ли, был старлеем еще до войны! Разжаловали. Потом до капитана дошел – опять разжаловали!
Это было новостью для меня. Тишайшего нрава человек, весь в службе своей – и вдруг: дважды разжалованный… Такое услышишь от редкого летчика-лихача, который все же заставит себя назвать летчиком-асом!
Я был – весь любопытство. Выждав с достоинством, инженер принялся рассказывать…
– Еще до войны, в Белоруссии стояли… Все каша да макароны. Мясные, конечно, блюда… Аэродром возле реки Вилия. Рыбки ребятам захотелось. Сел я в лодку – отвез пару бомбочек в середину – кричу хлопцам: «тяни!» Меня к берегу – а река – как ухнет да таким смерчем в небо метнулась. А внизу, по течению наши: с бреднями… Хороша была рыбка! Но вот незадача. Рыбачья артель план не выполнила, стали искать… Дохлой много – брюшком кверху. Начальство, то да сё… Подать Ляпкина-Тяпкина… Разжаловали…
Потом – во второй раз. Уже война шла. Полеты днем и ночью. Лётный состав хоронить не успеваем. А тут мороз под сорок. Ёлки-моталки – долбим земной шар, искры под ломами, а ямки все нет. Земля, что ДОТ!.. Вот я и предложил – бомбочкой. Людей пожалел. Мыслимый ли труд!
Да вот пожадничал… Надо было одну да поменьше… А я – две пятидесятикилограммовые тушки. Те, что на центроплан вешаем. Опять переборщил. Все кладбище – оградки, кресты, гробы – все к богу, в небо метнулись. То небо – против земли, а то земля дала небу сдачи… Такая, стало быть, молитва…
Ну, и мне – от бога, знать, – досталось на орехи. Во время войны с религией, с попами – политика была. Лучше не связывайся! Опять разжаловали… Вот и вся моя карьера…
– А чем на гражданке, после войны, промышлять будешь? Как без бомбочек любимых жить-то будешь?
– Хорошо жить буду! В гробу я их видел эти бомбочки… Ну их! Я ведь – химик. Когда-то на Кемеровском химкомбинате работал… В лаборатории. Тишина! Радио выключал, чтоб услышать, когда колбочки закипают… Люблю тишину!
– Тишина, ты – лучшее, из всего, что слышал…
Инженер удивленно на меня посмотрел. Что-то, мол, непонятно вдруг заговорил я. Я заметил: «Пастернак! Поэзия!» И он тут же закивал головой. Мол, сразу все понятно стало. То есть, мол, поэзии – ей так и положено быть непонятной. Даже таинственной. Чтоб уважали.
И словно почувствовав эту тайну поэзии, смежил 14 веки, помолчал. Но, видимо, счел все непозволительными отвлечениями на войне, вдруг распрямился и зашарил в брючном кармашке у пояса. Он достал свою «луковицу» – «Кировские», Первого Госчасзавода. Только было собрался затревожиться – как до слуха, с Запада донесся гул моторов, ежесекундно нарастая. Это была первая радость – и она, точно посадочный прожектор ночью, полоснула по невзрачному лицу инженера. Первая, главная, радость, за которой еще стояло и последнее сомнение: все ли экипажи возвращаются. «Один… Два!.. Три!!!» – оба вслух считали мы. Все звено возвращалось целым из боевого задания. Мы кинулись в объятия друг друга, радуясь, как дети, и что-то невообразимое выделывая ногами.
14
Смежить – сомкнуть, закрыть. (Прим. ред.)
Механики спешили к самолетным стоянкам.
Морось
Уже вторые сутки моросит дождь, в столовой запотели окна, допоздна горит утром свет, а все равно в зале сумрачно и уныло. Обычно после завтрака все разбредались гулять, а теперь всё чаще остаются за столиками с неубранной посудой, вяло о чем-то беседуют с теми, с кем сидят за одним столиком в столовой.
Администрация обдумчиво расписывает
– Я смотрю, битки вам не по нутру, – за угловым столом, чуть закрытом колонной и поэтому кажущимся самым укромным в зале, говорит романисту, своему соседу по правую руку, писательница-документалистка. – А вы напрасно так! Они для желудка – полезней, чем целое мясо! Ведь мясо пропущено через мясорубку!.. Желудок легче переваривает.
Романист, к которому обратилась соседка, морщится. Он в еде – аскет. Ест все, что дадут, но мало. Он вообще не любит разговоров про еду. Женские темы! Да и вообще – о чем здесь можно разговаривать. Еда – потребность. Кой-как удовлетворил ее – и занимайся делом! Если не гуляешь для здоровья – сиди в номере, пиши свой роман. К тому ж – словеса… «Желудок»… «Переваривает»…
Видно, так уж на роду написано: одним крутить романы, другим писать романы… Писать, конечно, занятие скучное. Главное, никогда не знаешь, что и как напишется! Ведь нет здесь готовых… выкроек… А то вдруг застопорит дело. Самого тошнит от написанного. Того и глядишь, всю рукопись свернешь трубочкой, и через колено, и в мусоропровод. Вместо камина… Вместо печи огненной… Тоже неплохо…
Вот и уговариваешь себя, что надо гулять. Для здоровья. Мол, за этим, главным образом, приехал…
Сидящий против романиста поэт – он как раз не писал, а крутил романы (конечно, не с застольными дамами, с другими, с которыми на людях лишь раскланивался) – толкует своей соседке, бывшей поэтессе, ныне сценаристке, о том, что он – «ни чохом, ни граем» 15 – не ведает, каким он пишет размером, когда пишет свои стихи! Он демонически поднимает брови над очками, сам удивляясь своему неведенью. «Скажем, когда женщина беременна – она точно знает: мальчик или девочка?».
15
Чох – чих. Грай – карканье. (Прим. ред.)
Дама-сценаристка и бывшая поэтесса потупились. Поэт спохватился – допустил бестактность. Дело не в самом этом слове – «беременность», а в том, что не должен произносить он при тех женщинах, которым в жизни это не дано было. Вот и вторая, документалистка, тоже насторожилась, забыв вдруг о преимуществах битков перед «целым мясом». Стало быть, он и вправду неосторожно коснулся их, женского, тотема. Он впервые заинтересованно глянул на дам-соседок. Та – пожилая, наверно, за семьдесят, а волосы – крашены, губы – накрашены. После чая – на чашке, где пила, след от этой жирной помады… Эта – вроде бы помоложе, но палец о палец не ударит, чтоб что-то в ней напоминало о возрасте, вообще, что она женщина. Какая-то тусклая, мосластая, тоже, вроде него самого, в очках… Все на ней висит – ходячая вешалка в очках…
Поэт умолк, принялся наблюдать за романистом. На губах поэта – едкая улыбочка. Посмотрю-ка я, уважаемый романист, как ты сегодня отбиваться станешь от документалистки с ее битками! Поэт был бы рад, чтоб у них вышла, как обычно, перепалка!.. Пусть он, этот старый ворчун, учится обхождению с женским полом. И почему он один должен занимать дам за столом? Подряжался, что ли?
Романист и документалистка явно невзлюбили друг друга. Им это подчас и скрывать не удается. Она – дама с претензиями, требует к себе внимания, а как раз этого в романисте она не встретила. Она считает его высокомерным. Он ее – бездарной и старой кривлякой. Эти крашеные волосы, эта помада на губах! Главное – вечно об одном и том же – о еде! А то еще – о своей собаке! Демонстрирует этим свое умение жить, свою положительность. Мол, во всем, во всем – недооценена…