Мой конь розовый
Шрифт:
Отец: В том-то и дело, что «получаешь» – не «зарабатываешь»! Штаны протираешь, о хоккее травишь, анекдоты сочиняешь.
Сын: Переоцениваешь меня. Анекдоты – талант! Не таким ты меня, батя, родил. Увы, только слушать способен…
Отец: Да ты сам тот анекдот… Как подумаешь…
Сын: Ты пенсионер – тебе думать и вовсе не положено!
Отец: Я начинаю понимать… Избаловали вас… Все-все! Родители, школа, институт и завод, всё общество… Так и готовили вас
Сын: Не профессор – ирод!
Отец: Да? Это ты ирод! И тебе подобные. Тему занятий аккуратно всегда писал на доске. Потом еще вслух – басом – повторит: «Тема занятий – эпице-кли-ческие механизмы!» И давай чертить-рисовать… Только набросал схему – еще жирно не обвел, но двоечник наш Сидоренко и кричит: «Да это же годится на трансмиссию к молотилке!» «Кто кричал?» «Я кричал… Извините». «А… двоечник… Ступайте-ка, батенька, к доске! Нарисуете – считайте: пересдали мой предмет!» Мы и замерли все. Очень хотелось нам, чтоб нарисовал. И что же – нарисовал! «Всё?» «Нет, еще подшипники…» «Тогда все?» «Нет, кронштейны еще…» «Ну, батенька, как будет уже совсем всё – тогда скажете нам!»
Дорисовал и подшипники Селлерса, и кронштейны. «Где это сооружение видел?» «Дак – в колхозе… Летось работал…»
Не «дак» и не «летось»! Схема – правильная – на перемене доложу в учебной части! За вторую половину стипендию получите! Вот так! Теперь прошу внимания – всех! Мне зубрилки не нужны! Мне, что надо? Чтоб вы – со-об-ра-жа-ли! Инженер должен – со-об-ра-жать!»
Сын: Ах-ах… Какая трогательная история… Какой добряк-профессор…
Отец: Доб-ряк? С чего ты взял? Требовательный! Справедливый! Вот поэтому я помню его науку! Это тебя, видать, учили добряки! Просто – равнодушные… Нас, мол, жалели. Диплом зазря дали – и мы так… Доброта – хуже воровства. Эх, подай-ка мне с тумбочки валидол… Что с тобой говорить!..
Перед вечностью
Первое, что удивило всех – было сам по себе немецкий лейтенант, который шел рядом с той молодой женщиной, с грудным младенцем на руках… Как будто солдаты конвоя, озлобленно и отчужденно зыркающие на людей, эти сторожевые псы с автоматами наготове, вовсе его не касались и не ему поручено было командовать ими.
Впрочем, он, видимо, был вполне уверен, что из темной, вяло тянущейся по весенней распутице, толпы никто не убежит. Все, старики, женщины, дети были изнурены недавними лагерями, обессилены, главное, утратили совершенно волю к жизни. Казалось, они шли на смерть вполне равнодушно. Может, даже с надеждой: конец мучениям…
Потом всех, кто шел недалеко от женщины с ребенком у груди, с этим розовым с белым, все еще опрятным и живым свертком среди
Главное, они разговаривали по-русски. Лейтенант знал русский язык! В отличие от солдат с автоматами наизготове и овчарками, ничего грозного в лейтенанте не было. Шел рядом с женщиной, о чем-то время от времени говорил ей, видимо даже шутил, потом, на ходу, снова принимался строгать красивым перочинным ножиком какой-то прутик. Строгал его машинально, без цели, видимо, ради каких-то своих мыслей. Может по поводу этой женщины с грудным ребенком. Видимо, женщина просто нравилась ему. А может, даже жалел ее…
– А теперь ступайте себе, – сказала женщина лейтенанту. – Мне надо покормить ребенка…
– Вы что же, стесняетесь меня?.. По сути, фантастическая ситуация, согласитесь, фройляйн… Через час ни вас, ни вашего ребенка не будет… Как это у вашего русского земляка, у Бунина – огнь пожирающий… И конец, и вечность. А вы собираетесь кормить ребенка. Да еще при этом этвас… как это? Чуть-чуть! При этом стесняетесь перед мужчиной обнажить грудь… Удивительно. Странно.
– Что же здесь странного. Я ведь женщина – и стыд останется со мной до конца… Я была учительницей, преподавала одно время – психологию… Заинтересовалась, стала читать помимо школьного учебника. Стыд – это разновидность совести. Видно, вам, господин офицер-фашист, этого не понять…
– Почему же? Изучал Фрейда в университете! Либидо! Собачки Павлова! Чего только не изучает человек!
– Чтоб стать фашистом, убийцей – это и вправду ни к чему.
– О, фройляйн! Вы можете дать себе… полная свобода! Я не рассержусь. Не моя воля, не моя совесть – выполняю; долг! Война и Фюрер. Я – зольдат, я – под-ши-нен-ный – есть… Кормите свой ребенка… Я не помешаю вам… Давно не видел женская, белая грудь… Это есть красиво!
Он принялся строгать свой прутик, испытывая безотчетное удовольствие – от того как хорошо резал его острый, красивый ножик с матово белой перламутровой ручкой.
– Вы, видать, не только фашист, но и сентиментальный зануда, – тихо вздохнула женщина. – И вправду нечего мне стыдиться фашиста… Последний раз покормлю ребенка. Выполню свой долг… Остальное не от меня зависит… Остальное – вечность. Хочется думать, там уж фашистов нет… А, господин фашист?
Она расстегнула кофточку и дала ребенку грудь – тот, явив из свертка лишь пуговку носика, один глаз и край бледной щечки, озабоченно морщась, с жадностью принялся сосать. Немец, задумчиво отняв ножик от прутика, воззрился на грудь женщины.
– Вы молодой фашист… Наверно, киндер еще нет?
– Нет, нет… После войны буду диссертацию писать. Наука! Психология!.. Мне все наблюдайт надо!
– Наблюдай, наблюдай, сволочь, – прямо в лицо, даже незлобливо, усмехнулась женщина. – Я не должна тебя стесняться… не должна… Мы разные биологические виды… А, может, разные даже рода существ. Я и мой ребенок – люди. И умрем как люди… Вас, господин фашист не смущает то, что никто не просит пощадить его, никто не плачет, даже не смотрят на вас?