Мой марафон

Хазанов Юрий Самуилович

В сберкассе, недалеко от столика с таблицами выигрышей, мужчина объяснил наконец Маше, что от неё требуется.

Да, она должна соврать... выдумать, приукрасить, преувеличить — называйте как угодно. Но это нужно сделать. И вовсе не из-за него... кстати, его зовут Оскар Савельевич. Мужчина даже слегка поклонился. Это нужно сделать для Шуры. И не только

потому, что он сейчас болен, хотя это, конечно, имеет значение. Но и потому, что вообще всё повернулось так, что может причинить большой вред... душевный. Понимаете?..

И надолго. А ведь никто, собственно, ни в чём не виноват.

— Уж я-то совсем, честное слово,—сказала Маша и покраснела.— Всё он выдумал.

— Это сейчас тоже не имеет значения,— сказал Оскар Савельевич.— Я прошу помощи.

— Разве я отказываюсь? — сказала Маша.—Только вдруг не получится?

— Получится,— сказал Оскар Савельевич.— Если вы будете убеждены, что делаете то, что надо... И не забудьте про некоторые детали, о которых я говорил. Да, вот черновики моих писем. Секретов тут, конечно, нет. Почерк у меня только плохой.

— У моего папы тоже,— утешила его Маша.

И вскоре каждый из них пошёл своей дорогой: Оскар Савельевич — на работу, а Маша...

— Ты не спишь? — спросила Шуру Раиса Андреевна, когда вошла в комнату.— Стучу, не отвечаешь. Принимай гостей... Проходи, проходи, девочка.

— Маша? — сказал Шура.— Ты зачем пришла?

— Может, чай будете пить? — спросила Раиса Андреевна.— Поставить?

— Не надо,— сказал Шура.

— Здравствуй,—сказала Маша.—Можно, я сяду?

— Садись,— сказал Шура.

Он глядел не на неё, а на дверь, которая только что закрылась за Раисой Андреевной, на потолок, на палки для портьер — куда угодно, только не на неё. Маша села, и в комнате наступило молчание.

И вдруг Маша поняла, что врать, а также выдумывать, приукрашивать или преувеличивать, она, в сущности, не может. И что никакой актрисы из неё не выйдет. Она поняла, что не сумеет произнести ни звука из того, о чём они говорили

с Оскаром Савельевичем. И хотя ей было ужасно жалко этого Шуру, который лежал с таким злым и несчастным, каким-то одиноким лицом, но язык у неё просто не поворачивался уверять, что письма писала она и что Оскар Савельевич — хороший знакомый её отца и бывает у них дома, и что она с ним поделилась и просила иногда помогать ей писать, потому что самой было трудно... Ну, когда там всякие серьёзные вещи...

Вместо этого Маша сказала совсем другое.

— Я пришла тебя навестить... Взяла и пришла... И никто мне ничего не говорил!—закричала она, когда Шура поднял на неё глаза.— Не думай!..

Кажется, было снова молчание, была пауза. А может, их и не было. Может, Маша сразу продолжала.

— Нет, я вру,— говорила она.— Но это не такое враньё. Понимаешь?.. А он просил, чтоб я ещё больше соврала... Его письма, видишь?.. Возьми их. Жуткий почерк, правда?.. Только дело не в этом... Это тоже не такое враньё... Он ведь хотел, чтобы лучше... А я и сама бы могла тебе письма написать! Честное слово. Не веришь?.. Хочешь, напишу? Хоть сейчас! Сяду и напишу... Каждый день буду писать!..

— Не надо,— сказал Шура, глядя куда угодно, только не на Машу.

— Нет, надо! — крикнула Маша.— Ну ладно, не надо. Давай без всяких писем... Просто... дружить... Я очень хочу теперь с тобой дружить... Да, да, да!.. И нечего! Мы должны дружить, понимаешь?.. Я тебя прошу... Первая... Очень... Никакой жалости... Глупости... Ты мне нравишься... Сейчас... Сразу... Понимаешь?..

Она чувствовала, что никогда и никому ещё так не говорила — такие слова и таким тоном. Но ей совсем не было неловко или стыдно, и она могла бы при ком угодно — хоть при этой соседке, хоть при целом классе — повторить то же самое.

— Ты хочешь чаю? — сказала Маша. Шура посмотрел на неё.

— Ладно,— ответил он и что есть силы забарабанил в стенку к Раисе Андреевне.