Мой муж – Сальвадор Дали
Шрифт:
«Своими отравленными стрелами, все заранее обдумав, сюрреалисты хотели поразить вечные ценности: любовь, добро, семью, веру. Им было ненавистно все, что способно пробудить в душе нежность и одарить счастьем. Они посягнули на основы бытия. Но ты, Сальвадор… Я не могу поверить, что сердцем ты с ними. Когда-нибудь ты отряхнешь прах этих черных лет и из этой грязи вырастет новое дерево – новый росток твоей жизни. Не дай грязи похоронить себя. Ведь Небо, как и прежде, над нами. И к нему тянется все живое, всякая завязь – тянется и становится цветком, веткой, шумящим деревом. И солнце оберегает его, а грязь остается там, где ей и полагается быть, – внизу, – и уже не опасна.»
Год в Париже минул, как сон. Год ее прощания со всем, что было и оставалось дорого, но уже не могло
– Я хочу этого мальчика.
– Но послушай… Ты ведь и Макса хотела когда-то.
Зачем же ломать наши отношения, нашу многолетнюю любовь, нашу семью?
– Макс – другое. Ты знаешь это. Я хочу этого мальчика и больше никого и ничего.
– Он беден, как церковная мышь, – кричал Поль.
– Это не имеет для меня никакого значения.
К стеклу прильну лицом, как скорбный страж,А подо мной внизу ночное небо,А на мою ладонь легли равнины.В недвижности двойного горизонта,К стеклу прильнув лицом, как скорбный страж,Ищу тебя за гранью ожиданья,За гранью самого себя.Я так тебя люблю, что я уже не знаю,Кого из нас двоих здесь нет.Обретенная свобода, проповедуемая дадаистами, совсем не радовала Поля. Он признавался друзьям, что теперь не может пройти мимо Сены без желания утопиться. А что же Сальвадор?
В 1930 году сон художника длинной в 25 лет стал явью. Дали обрел Гала. Русская девочка теперь принадлежит ему, вы слышите, господин Трайтер?
IX
Двадцать девять тысяч франков
Удаляясь от пристани, где осталось их прошлое, Гала и Сальвадор начинали свою историю с чистого листа. Ни беспечная Елена Дьяконова, до этого момента ведущая беззаботную жизнь, ни юноша из Кадакеса, только недавно выбравшийся из-под отцовского крыла, не задумывались о том, что ожидает их впереди. Подобно двум парусникам, вошли они в бескрайнюю акваторию и, подгоняемые ветром поплыли навстречу своему будущему.
Их общим домом стали две небольшие комнаты в одном из отелей Марселя. Гала не случайно выбрала этот город. Все здесь напоминало Дали родные берега. Тот же запах морепродуктов в воздухе, те же надрывные крики чаек, такое же беспощадно раскаленное солнце. В этом городе крепло их пробудившееся чувство. Глядя на то, как стекает по стенам древней базилики свет заходящего солнца, как засыпают суда в порту а белотелые известняковые фьорды контрастируют с прозрачно-синими водами залива, Гала пыталась не думать о не столь радужном завтра.
«Обычно мы заказывали обед в номер. Лишь изредка спускались в столовую, а на улицу носу не казали несколько месяцев. Это время запомнилось мне, так же как и Гала, как самое бурное и волнующее в нашей жизни. Во время этого добровольного „затворничества“ я познавал и впитывал любовь так фанатично, как и работал. Гала раскидывала карты, они сулили нам трудную дорогу. Я слепо верил всему, что она предсказывала мне, как будто это могло рассеять все, что угрожало моему счастью.»
Когда через два месяца у влюбленных закончились деньги, они вынуждены были выехать из отеля и распрощаться с любезно приютившим их городом. Паре ничего не оставалось, как только вернуться в Испанию, что они и сделали.
В Кадакесе молодого художника никто не ждал.
– Б гостинице нет свободных номеров!
– Но как же… Я только что слышал…
– Дон Сальвадор, я вас умоляю. Я не хочу неприятностей. Вы же понимаете, если ваш отец узнает.
Перед Дали и его «ля мадам» закрывались двери местных отелей, друзья отказывали художнику в постое.
После продолжительных поисков, влюбленные поселились в продуваемом всеми ветрами, ветхом рыбацком домике, выкупленном у вдовы рыбака и затерявшемся в одной из
«Если я не заработаю денег, Гала опять придется творить чудеса из того немногого, что у нас еще остается. Никогда грязные уши, цыганская жизнь и засаленные простыни не вступали к нам на своих длинных лапах. Мы не знали жареной-пережареной картошки и унизительных визитов служащих с неоплаченными счетами за газ и электричество и безнадежными звонками у запасного входа пустой кухни. Никогда не сдавались мы бытовой прозе. Мы выкручивались благодаря чудесам стратегической ловкости Гала. Располагая небольшими средствами, мы питались скромно, но хорошо. Мы никуда не ходили. Гала сама шила себе платья, а я работал в сто раз больше, чем любой посредственный художник. Я полностью выкладывался, готовясь к новым выставкам и продавая работы редким товарищам. Гала иной раз упрекала меня, что я работаю за низкую плату, а я отвечал – удивительно, что есть еще товарищи, ведь я гений, а гениям предназначено умирать с голоду.»
Чувствуя себя ответственной за «малыша» Дали, Галючка самозабвенно заботилась о любимом, не позволяя ему отвлекаться на быт и побуждая с утра до вечера заниматься творчеством.
По вечерам, когда в доме все сияло чистотой, она надевала лучшие свои платья и они с Сальвадором гуляли по побережью.
Много позже Дали писал: «Наша бедность, отсутствие у нас денег были нашим секретом. Почти всегда у нас не было ни гроша, и мы жили в страхе нищеты. Тем не менее, мы знали, что не показывать этого – наша сила. (…) Мы могли умереть с голоду, и никто никогда не узнал бы об этом. „Genio y figura, hasta la sepulfura“, „с голоду помирай, а виду не подавай“ – вот каким был наш девиз. Мы были похожи на испанца, которому нечего есть, но, как только пробьет двенадцать, он идет домой и садится за пустой, без хлеба и вина, стол.»
Отмирало лето, солнечные лучи становились все короче и жизнь в лачуге без удобств, воды, тепла и света казалась все тягостнее, а порой, и вовсе невыносимой. При наступлении первых холодов, Гала не на шутку простудилась. Обострилась застарелая болезнь, начались боли в груди, за ними последовали приступы кашля.
«У Гала обнаружился плеврит. Я так тревожился, что впервые почувствовал, как огромную архитектуру моего эгоизма расшатывает подземное землетрясение. Неужели кончится моя любовь? Часами я придумывал забавы и маленькие подарки к выздоровлению Гала. Плеврит сделал ее такой хрупкой, что она стала похожа на принцесс, нарисованных Рафаэлем Кичнером, – казалось, они вот-вот умрут от слабости, надышавшись ароматом огромной гардении. Меня охватила жалость и при каждом движении Гала мне хотелось плакать. Эта нежность сопровождалась порой некоторой долей садизма. Я вскакивал, крича на нее: „Ты слишком красива“, и тут же осыпал ее поцелуями, сжимал в объятиях. Чем больше я чувствовал ее сопротивление моим слишком пылким объятиям, тем больше мне хотелось ее сжать. Мои порывы изнуряли ее, но это лишь разжигало меня. Наконец Гала заплакала. Тогда я исступленно набросился на нее, исцеловывал лицо, сосал нос, сжимал щеки, сплющивал ей нос, сосал губы, что вызывало у нее гримасу, и снова обнимал ее, прижимая ей уши к щекам. Я стискивал ее маленькое личико в безумном бешенстве, как будто месил кусок теста для хлеба. Желая ее утешить, я заставлял ее плакать.
Однажды вечером я заставил ее впервые выйти, и на какой-то машине мы поехали на Барселонскую международную выставку. С закрытыми глазами она поднималась по длиннющей лестнице. Я поддерживал ее за талию, но она была так слаба, что мы останавливались через каждые четыре-пять ступенек. Наконец мы оказались на какой-то террасе, откуда видна была вся выставка.
– Посмотри, – сказал я ей. Она открыла глаза и увидела удивительный мир. На первом плане выступали огромные фонтаны, которые рассыпались на невероятной высоте и постоянно меняли свои цвета и формы. Небо прорезали зигзаги фейерверка.
Ни один ребенок не удивлялся бы так, как Гала.»