Мой неласковый Монстр
Шрифт:
– Я ничего плохого не сделала! Мне надо домой. Меня мама ждет.
– Можешь забыть о своей прошлой жизни. Ты никогда в нее больше не вернешься.
– Нет! Я не верю, не верю!
– Теперь ты моя, и правило у нас только одно: ты мне подчиняешься и уважаешь, либо я тебя наказываю.
– Что вам от меня надо? Зачем я вам? Я всего лишь студентка. У меня ничего нет, кроме бабушкиной квартиры.
– Ты больше не студентка. Ты товар и будешь меня слушаться, а я буду тебя учить.
Наконец мои глаза привыкли к темноте, и я вижу высокую тень у дверей. Он стоит полубоком
– Чему учить? Чему?!
– Как быть рабыней. Я тебя вышколю или…
– Или что?
– Или сломаю.
Услышанное окатом ледяной воды проносится по венам, этого не может быть, не так, не со мной точно.
– Я не ваш товар! Я не ваша рабыня!
– Скоро ты будешь думать и говорить иначе.
Он нажал на ручку двери, а мне стало страшно, что я снова останусь одна в этой темноте.
– Стойте! Пожалуйста, скажите, как вас зовут?
– Для тебя я Хозяин. Или Господин. Я даю тебе право выбора, как ты можешь меня называть, – пробасил своим низким голосом и вышел за дверь. Я услышала, как щелкнул замок. Мой похититель закрыл меня на ключ, я снова оказалась одна голая в этой кромешной тьме.
Глава 4
Я не помню себя до десяти лет. Так, только обрывками мелькает церковь. Мать часто туда ходила, и все, что я о ней помню, – размытый, нечеткий образ.
Я не знаю своего происхождения и места, где родился. Вероятно, это было слишком неважным и быстро стерлось из памяти, сменившись чем-то иным.
Мое самое раннее детское воспоминание – это кровь, грязь и тухлый отвратный запах, от которого хотелось содрать с себя кожу и провариться в спирту.
Мне было десять, когда меня поймали на улице и затолкали в фургон, ударили с размаху по лицу и вкололи какую-то дрянь, после которой меня вырубило на несколько часов. Или дней, потому что, когда я пришел в себя в фургоне, там уже были другие дети. Много. Много детей.
Было похоже, что мы пересекали границу, потому что совсем скоро я впервые услышал другой язык, много разных языков.
Иврит, турецкий, русский и арабский. Тогда я не понимал ни одного из этих языков, но на них говорили другие дети, которых мы подбирали по пути. Маленькие, от четырех до двенадцати лет. Мальчики и девочки с разным цветом волос и глаз. Большинство из них спали, но некоторые просыпались и начинали скулить, ходили под себя, или их просто тошнило от страха.
Мне тогда впервые показалось, что я попал в ад, но я ошибся. Это было чистилище, настоящий ад был впереди.
Мы ехали шесть или семь суток с небольшими остановками и пересекли несколько границ. Я не знал, где мы находимся и куда нас везут. За рулем был водитель, рядом с ним охранник, а еще один в кузове.
Я проснулся быстрее всех, но не подавал виду, быстро поняв, что это сыграет со мной злую шутку. Я притворялся спящим, наверное, где-то видел такое в фильме, и, пожалуй, это меня спасло. Я бы не справился ни с одним из этих взрослых мужиков.
Нас не кормили и не выводили в туалет, потому уже на вторые сутки в фургоне стоял просто отвратительный смрад от испражнений, но, кажется, это не волновало
Они общались на языке, который был мне непонятен, и я чувствовал себя тупицей. Я ориентировался только по их интонации и еще увидел, что у охранника по имени Сулейман есть настоящий пистолет. Это усмирило меня, и я решил подождать еще немного до момента, пока смогу сбежать.
К сожалению, другие дети не понимали этого. Они приходили в себя, начинали плакать. Тогда охранник из кузова колол им какую-то гадость в руку, от которой они закатывали глаза и отключались.
Я до сих пор помню одну девочку, ей было лет восемь. Ее звали Сурия. У нее были голубые глаза и темные волосы.
– Выпустите! Выпустите, выпустите!
Я не знаю, что с ней было, вероятно, эта химия на нее не действовала, потому что Сурия все никак не могла угомониться. Она все время просилась к маме. Пищала, кричала, плакала.
– Заткнись!
– Помогите! Выпустите, откройте дверь! Мама, мамочка! МАМА!
В какой-то момент девочка начала задыхаться, и я впервые увидел истерику. Она боялась и хотела выйти, барабанила по дверям.
– Как ты меня уже достала! Кемаль, останови! – сказал Сулейман, сидящий впереди рядом с водителем.
– Времени нет, мы и так не успеваем. Хамит будет недоволен, он срежет цену!
– Останови, сказал! Покурим.
Тогда они остановились среди ночи в какой-то безлюдной пустыне.
Сулейман вышел из машины, вытащил Сурию из фургона и закрыл дверь. Как я ни старался, открыть ее не смог, а после я услышал приглушенные звуки. Это была Сурия. Она сначала пищала, потом кричала, а после просто начала выть.
Водитель Кемаль и Анхар, который был в фургоне, вышли курить, но охранника с пистолетом я не видел.
Минут через десять Сулейман вернул Сурию в фургон. В разорванной одежде и с разбитым носом, красными искусанными губами. Она и правда больше не истерила, а просто крупно дрожала и была вся в крови.
– Кто-то еще хочет поплакать, детки? – пробасил Сулейман, потирая черную густую бороду и окидывая нас всех диким взглядом. Я его не понял, но мы все замолчали, точно перепуганные щенки. Я сцепил руки в кулаки от злости и осознания, что сбежать будет сложнее. Они сильнее меня, я слишком маленький и слабый. Я не смогу справиться ни с одним из них, и главное: они нас не ценили. Ну, не больше, чем товар. Тогда же понял, что такое товар. Товаром были я и все эти дети.
Эти твари ехали через границы, ничего не боясь, и никто ни разу наш фургон не проверял. Уже позже я узнаю, что их проводили. Это все было договорено, они называли это “золотой дорогой”.
Мы продолжили ехать, Сурия всю ночь тихо скулила. Утром я отдал ей свой кусок сухаря с водой, который нам выдали, но она не взяла. Охранники запретили к ней прикасаться и хоть как-то ей помогать. Сурия мелко подрагивала, я укрыл ее куском какой-то ткани, которую нашел в углу фургона.
К полудню эта девочка притихла. Я подумал, она спит, и она правда уже спала. Мертвенным вечным сном. Сурия умерла. Под ней осталась огромная лужа крови. Это он с ней сделал. Этот шакал. Сулейман.