Мой одесский язык
Шрифт:
Изредка мелькающие мимо рестораны и кафе под названием не то «Борщ», не то «Сало» не вызывали доверия. О них сообщали совершенно безумного визуального ряда рекламные щиты: голые девицы в бикини-вышиваночках, кокошниках, и с ними несвежий дядька ростом с горшок.
– Это украинский министр культуры, – пояснила менеджер «Эксмо».
– Что он делает на этих плакатах с голыми девками, вышитыми крестиком?
– Поёт. И танцует. К тому же это его кабаки. Рекламирует, так сказать.
После таких ремарок подкрепляться в этих заведениях охота отпала напрочь. Да и
И вот наконец – о чудо! – не просто придорожный кабак, а таки произведение лубочного искусства: всё такое деревянное, милое, уютное. Аутентичное по самые украинские степи. И никаких билбордов с одним гномом и семью белоснежками.
Радостно высыпала наша немногочисленная группа из микроавтобуса и побежала под сень навеса, под которым стояли аккуратные деревянные столики. Какая, согласитесь, прелесть – в наш поголовно полимерный век!
Первым делом мы с менеджером поинтересовались, а где же дамская комната, она же – санузел, она же – туалет, клозет, рест-рум, гальюн и прочее. Мужчинам на трассе легче, а мы, такие воздушные феи, обутые в иллюзорные сандалии, состоящие из пары тонких кожаных ремешков, так и не решились спуститься в дебри посадок, густо унавоженных автопутешественниками.
– Тама, – махнула рукой приветливая официантка.
«Тама» не было света.
Наша с менеджером бурная юность пришлась на безумство стадионных рок-концертов, так что мы вполне обошлись ловкостью рук и зажигалками (а вы говорите, курить вредно!).
Вернувшись спустя пару минут, мы застали душераздирающую картину: официантка объясняла мужчинам, что еды нет, кофе нет и даже её самой нет, потому как «свита нэма!». Конец света, да.
– А чай горячий? – вопрос прозвучал неуместно.
Презрительное молчание.
– То есть кипяток есть. Тогда, может, удастся добавить к нему волшебной чёрной пыли, что пьяные поляки сметают вениками в одном из портовых складов матушки Европы? – всё ещё «на позитиве» объясняли мы один из возможных алгоритмов.
– Кипяток есть, – без тени улыбки ответила нам официантка.
– Ну так насыпьте в него заварки! И кофейного порошка! – взвизгнули мы хором.
– Послушайте, если у вас есть кипяток, значит, вы его где-то добываете? – уточнила менеджер «Эксмо».
– Да. У нас газ.
– Отлично! А у вас есть нерастворимый кофе? – не отставала она.
– Да. У нас есть нерастворимый кофе. Но кофе-машина не работает!
– Да и бог с ней. Вы поставьте на газ турку…
– Турки нет.
– Эмалированную кружку! Кастрюльку! Ведро! Любую ёмкость!
– Нерастворимый кофе варится только в кофе-машине.
Еле оттащив менеджера от официантки, я напомнила, что мы едем в Одессу «на позитиве», и ничто во вселенной не сможет заставить меня поменять вид транспорта. Ни туалет при зажигалке, ни растворимый кофе без света. В конце концов, он коричневый и жидкий… И пахнет.
– Да-да! Именно так обычно пахнет то самое, коричневое и жидкое, – пробурчала менеджер.
– Эй! Всем радоваться! Ударим позитивом по бездорожью трассы Е-95 и аутентичному разгильдяйству отхожих мест!
Но компания моя была уныла.
Больше всех расстроился шофёр, потому что никак не мог понять, отчего это такой «не такой» кофе стоит шесть гривен чашка. Но мы его успокоили, потому что шесть гривен – это всего двадцать четыре рубля. За двадцать четыре рубля в Москве даже коричневого и жидкого не нальют. Причём расстроился шофёр не от жадности (и за его кофе платило издательство), а из принципа. Ему стало обидно за державу перед иноземцами. Мы ему признались, что я родилась в Одессе и потому как бы совсем своя. А за жидкое и коричневое славяне друг на друга никогда особо долго зла не держали. Подумаешь!
10
Из «Одесской главы» «Евгения Онегина». А.С. Пушкин.
Главное не то, что голова без кофеина раскалывается, а – позитив!
Вот на нём мы в Одессу и въехали. Не с улицы Московской, из Киева-то совсем по другой. Плавно вливающейся в центр Города.
Слева мелькнул автовокзал. Помнится, более загаженного стойбища автобусов в жизни я никогда и нигде не видела, а нынче, издалека, он был вполне себе ничего. «Интересно, изменилось ли хоть что-то в общественных туалетах этого транспортного узла?» – мелькнуло у меня вовсе не подходящее к такому торжественному – въезд в родной Город «известным российским писателем» – случаю.
Въехали на Воровского. Ту, что Малая Арнаутская.
– Смотрите, смотрите! – пинала я раскисших мужа, издателя и менеджера. – Это библиотека имени Ивана Франко! Ну та, что банк в «Зелёном фургоне» и хлебный Никиты Нечипорука в «Дежа вю»!
– Булочная! – лениво поправил меня издатель, мельком глянув на задник библиотеки, расположенной в Книжном переулке. Смотреть особенно было не на что. Она известна всему миру только с фасада. А сейчас и вовсе – в строительных лесах.
– В Одессе булочная могла быть только в польско-советском кино. А у нас были хлебные! Там ещё если чуть пройти – проходной двор, и выходишь прямо к кинотеатру «Родина», очень удобно с уроков было сбегать! – я перешла на скороговорку. – Потому что вот, вот же ж, вот! Моя школа! Сто восемнадцатая! «Привозная!» Потому что наискосок, там, где вы не видите, – Привоз! Но он есть, честное слово! Должен быть! Вообще-то мама ходила делать базар на Привоз с проспекта Мира, но он, Привоз, очень большой и выходит и на Советскую Армию, и на Чижикова, и вдоль зоопарка. Он огромный, огромный! Раньше там стояли такие дощатые прилавки, а вон там был рыбный ряд… А школу мою, в отличие от библиотеки-банка-хлебной-булочной, вы видите не сзади, а сбоку. И тут, где сейчас салон красоты, у нас были труды! Я тут сшила фартук. Первый и последний раз я что-то вообще сшила именно тут!