Мой Пигафетта
Шрифт:
Поднимаясь наверх, я заметила, что дверь казначейской каюты открыта. На стене шляпа, на столе рядом с пустыми стаканами для воды — сверток. Сев, я долго вертела его на свету, прежде чем открыть, хотя отлично знала, в нем письма Черчилля и карта моего путешествия, нарисованная на пергаментной бумаге, в какую заворачивают бутерброды. Географические названия было невозможно разобрать, зато внизу Гёограф написал убористым резким почерком свое имя, а дальше шел короткий и четкий приказ: «Председательствовать за столом поручаю Вам!»
Незадолго перед обедом его голос
Я села на место Географа и впервые за много недель своими глазами увидела море, горизонт и следы, которые оставил на стекле расплющенный нос жены Хапполати. Теперь я не чувствовала на своей спине взгляд Капитана и смотрела ему в лицо, когда Садовод сморкался, не пользуясь ни платком, ни хотя бы салфеткой.
Отныне я здесь определяю правила и темы общей беседы. Я сообщаю о последних новостях — Жестянщик вернулся, дождь все еще не прекратился, Капитан решил нас покинуть.
— Да как он смеет! — крикнул Садовод, который все еще пребывает в заблуждении о том, что капитан покидает свой корабль последним. Садовод не знает, с какой радостью все остальные члены команды последовали бы примеру Капитана, потому что в море счет идет не на часы и дни, а на месяцы и годы, потому что ржавчина, от которой не защищает матросская роба, разъедает тело, неудержимо подбираясь все выше, к голове, и еще потому что команду, которая придет сюда после них, купят еще дешевле.
Я, единственная из всех, стараюсь выглядеть прилично и глажу — стоя у гладильной доски с видом на море — свои белые рубашки. Моряки давно не прочь избавиться от тюрбанов на головах или погон на плечах, но такой номер тут никому не прошел бы — ни Капитану, ни Старпому, ни другим помощникам, и уж тем более Нобелю, которому Капитан в третий раз сделал предупреждение за пение под окнами пассажиров. Это означает, что Нобель никогда больше не пойдет в рейс под немецким флагом и очередного аванса опять не получит.
После возвращения Жестянщика Нобель и Каносса не показывались. Они даже ели не в матросской кают-компании, а в кубрике, — уносили туда полные тарелки и запирали дверь на ключ. Я решила выследить их, и ночью бегом припустилась на нос, прицепив на плечо фонарик, без которого на самом деле прекрасно могла обойтись, потому что дорогу на нос знала не хуже, чем арестант закоулки своей одиночки.
Пигафетта покинул свое любимое место. И неспроста — нос был залит водой. И все-таки я сидела там каждую ночь, прислушиваясь к шарканью ног где-то в щелях между контейнерами. Эти двое никогда не приходили вместе, пили теперь каждый сам по себе, большими жадными глотками — Каносса в своей каюте, Нобель — на носу, восседая верхом на штевне и гордо выпрямившись,
Но церемониал у Нобеля был все тот же, выпивка тоже была прежняя, как и нетвердый голос Стармеха, как и его фокус, только теперь он нечетко проделывал свой коронный номер, — со страху я зажмуривалась и сжимала в кармане челюсть тунца.
Задремав, Нобель смеялся во сне. Голова его лежала на фальшборте, рот был приоткрыт, ноги в незашнурованных башмаках болтались над палубой. Эти башмаки он носил в любую погоду, днем и ночью, в них же когда-то впервые ступил на борт корабля — это случилось тринадцатого числа да еще в пятницу.
А ведь правило нехитрое, выучить — ничего не стоит. Тринадцатого числа нельзя приступать к службе на корабле, а ночью нельзя безнаказанно болтаться лицом вниз над водой, потому что наше отражение искажается и мы внезапно можем увидеть в волнах такую картинку, от которой дрожь проберет — недобрый косой взгляд, обвисший морщинистый мешок вместо лица, и рот, из которого один за другим постепенно выпадают зубы. Ничего удивительного, все добрые духи давно покинули нас, и наше времяисчисление уже ни на что не пригодно.
Знал бы Нобель, сколько раз я его, вот такого, рисовала! Но если сейчас его разбудить, тронуть за плечо, подойдя сзади, — ведь мне очень не нравится то, как он там висит, — он свалится головой вниз прямо в волны и навек исчезнет в пучине. И никто уже не будет распевать по ночам под моим окном, никто не уберет с моей дороги канаты и шланги, и в конце концов меня бросят к рыбкам, китам и бутылкам, потому что, кроме Нобеля, никто не умеет завинчивать крышки цинковых гробов.
Я собрала осколки и по одному бросила их через плечо за борт. Не глядя, — не хотела увидеть в волнах то, что видел Нобель.
Ранним утром я стояла рядом с Капитаном на мостике, взяв курс на северо-запад, и пыталась остановить мгновение. Я не сводила глаз с автоматического навигатора, но хоть и крестили меня целых девять недель назад, все-таки не успела поймать мгновение, когда стрелка перепрыгнула через красную линию, разделяющую Северное и Южное полушария.
— Вечно вы опаздываете, — сказал Капитан. Зато Второй помощник воскликнул таким голосом, что для полного триумфа не хватало лишь хлопков шампанского:
— Мы снова в родных водах! Наконец-то!
Меж тем я не увидела ни крыш, ни дымовых труб, ни жен с детками, которые машут ручками. Вокруг ничего, кроме воды. Ах, нет, — я увидела предвкушение радости в глазах Капитана, — еще бы, у него уже была на руках бумага, в которой черным по белому значилось, что приблизительно под сотым градусом восточной долготы он покинет наш корабль и сядет в самолет, а спустя пару часов навсегда обретет твердую почву под ногами, поскольку лоцманское братство торжественно постановило принять его в свои дружные ряды.