Мой Пигафетта
Шрифт:
Вскоре меня по приказу Капитана так и нарядили под руководством Старшего помощника. На ногах тяжелые, будто свинцовые башмаки, на руках перчатки, сама в комбинезоне, правда, не красном, а синем и таком широченном, что поместились бы, кроме меня, еще два матроса.
— Погода, конечно, тихая, но, не сомневайтесь, вы не зря надели тяжеленные башмаки. Я покажу вам корабль, весь, сверху донизу, — и прицепив на грудь фонарик, Капитан открыл первый люк.
Не сводя глаз с его красной спины, я поднялась по узким лесенкам на самый верх дымовой трубы и спустилась глубоко в брюхо корабля, где в вечном зное и несмолкающем гуле машин царствовал Старший механик, который во время экскурсии
Чем ниже мы спускались, тем громче становился шум. В железных стенах открывались дверцы, люки, окошечки, из них, когда мы проходили мимо, высовывались головы механиков, смеявшихся и махавших руками. Посреди свистящих котлов стоял Каносса и длинной отверткой показывал нам на Жестянщика, который был тут же, но без наушников, и давал какие-то советы. Я сразу поняла, Каноссе не терпится отделаться от Жестянщика и составить мне компанию, но в ответ только показала на свои наушники и отрицательно помотала головой.
— Подвальные мокрицы, безмозглые и тупые, — прокричал Капитан, — их легко узнать по перчаткам на руках и выражению на лицах. Угодившим сюда никогда не стоять на мостике. Здесь же ни ветра, ни света! — А видела ли я, как Стармех по вечерам, поднявшись на палубу, ходит там туда-сюда, не по кругу, нет, всегда только десять шагов вперед, к лебедкам, и десять — обратно. И так вот уже тридцать лет подряд!
Знал бы он, сколько раз я, глядя из окна своей каюты, рисовала Стармеха на палубе — левая рука на швартовном кнехте, правая прикрывает истерзанное шумом ухо, и еще рисовала смеющееся лицо Стармеха в воскресенье, когда Стюард приносил ему двойную порцию мороженого, и он с блаженной улыбкой погружал ложку в сбитые сливки, добираясь до мороженого, и однажды я не вытерпела и отвернулась, потому что сообразила: Стармех уверен, что никто за ним не подсматривает, когда он наедине со своими мыслями.
Мы довольно скоро достигли грузовых контейнеров, но я, в своем синем комбинезоне, была уже мокрой как мышь. В ушах раздавался грохот, гул и стук, шорох и скрежет, — отчаянный шум, поднятый «зайцами», которые еще в Гавре забрались не в тот контейнер, куда хотели, и, оказавшись запертыми, не сошли на берег в Нью-Йорке, как собирались. Теперь они сидели там, внутри, среди банок краски и бутылок виски, и не знали, что находятся в самом сердце грозно прекрасного Тихого океана, и не видели, как среди бесчисленных затонувших кораблей, точно обозначенных на картах, проплывали острова, на которые им в этом плавании уже не попасть.
Капитану было известно не больше моего о содержимом контейнеров, и Старшему помощнику тоже, хотя он-то мог бы и знать, ведь у него на руках были все документы. Но он давно перестал что-либо понимать в этих кипах бумаг. Иногда я видела его на мостике, в профиль, он сидел, опустив голову, и растерянно листал увесистые скоросшиватели, таращась на бумаги, словно на незнакомую настольную игру, и ярким фломастером ставил там какие-то значки, потом шумно вздыхал и, оставив надежду найти что-то нужное, захлопывал толстую папку.
«Зайцев» обнаружат лишь тогда, когда в одном из многочисленных портов планеты откроют громадные железные ящики. Они будут лежать, прильнув друг к дружке, словно два спящих зверька, или стиснув друг друга в объятиях, как страстные любовники, или со сжатыми кулаками, с прижатыми к стенке контейнера лбами. Их вытащат на свет, и все наконец увидят, что написано на их лицах.
Ночь четвертая
Генерал-капитан ни с кем не разговаривает и даже в сильную жару не снимает шляпы. Он не догадывается о
Генерал-капитан рыбы не ест. Ночью мне не спится и я слышу скрежет голодных челюстей, гложущих куски воловьей кожи, предохраняющие снасти от перетирания. Я ловлю для Генерал-капитана мышей, которые на нашем корабле, где давно съеден последний сухарь, до того измельчали, что легко, словно сами собой проскальзывают в глопу. Коки в колпаках ловят крыс, поймав, в колпаках же подают на стол, это блюдо команда жадно пожирает.
— Брось-ка, — сказала сестра, — надоело уже! Вечно ты портишь мне аппетит, да и где это видано — чтобы за обедом кто — то был в шапке? Мать промолчала, отец тоже не проронил ни слова, но начал постукивать ножом по краю тарелки, и я, не вытерпев, вскакиваю и швыряю салфетку, — все, решено, пора укладывать: двести шелковых пестрых платков, две тысячи жестяных браслетов, двадцать тысяч колокольчиков и погремушек, четыреста дюжин самых дешевых ножей, пятьдесят дюжин ножниц, тысячу маленьких и сто больших зеркал, чтобы лучше видеть себя в океане, десять тысяч удилищ, тысячу гребешков, разноцветные стеклянные бусы и поддельные драгоценности. И сверх всего двести простых красных шапок, чтобы еще издали было видно — мы прибыли не с пустыми руками.
Как устроить жилье в ковчеге
Настала такая жара, что я совсем перестала спать по ночам. Каюта с каждой ночью становится теснее, откидное сиденье хлопает по кафельной стенке; внизу, в казначейской каюте, Географ с радиоприемником в руках стоит у окна и, высунув наружу антенну, ловит шум коротких волн, веселые, улыбчивые голоса, которые сообщают, что мы плывем все дальше и конца нашему плаванию не видно.
Мне эти голоса знакомы, приемник-то мой, я дала его Географу однажды вечером, не в состоянии выносить его бесконечное бормотание. Письма Черчилля все давно заучили наизусть, вызубрили на зубок, в конце концов Жестянщик, не выдержав, начал ритмично постукивать ножом по краю тарелки и стучал до тех пор, пока Садовод — он теперь сидел рядом со мной на прежнем месте жены Хапполати — не грохнул кулаком по столу, и тут же Садовод задрал штанину и заорал, что у него тоже есть шрамы, один на левой, два на правой ляжке, и еще у него металлические шары вместо суставов, которые износились до времени, потому что всю сознательную жизнь он только одним занимался — лазил вверх и вниз по лестницам, прививал персиковые деревья, собирал урожай. Однажды он сверзился с последней ступеньки, несколько недель был прикован к постели и поклялся, что никогда больше не будет лазить по этим чертовым лестницам, а попытает счастья по — крупному-отправится в плавание, сядет на корабль и наконец полюбуется тем, что будет проплывать мимо — увидит Форт Самтер с его историческим первым выстрелом, увидит и места, где вели свои далеко не столь важные войны все прочие народы и государства.
Но он платил деньги не за то, чтобы в путешествии ему читали лекции, и не за то, чтобы по три раза на день сосед по столу перевирал смысл его слов! Он платил за возможность играть в бридж, игру, которая должна быть известна Географу, если уж тот и в самом деле каждые два года проигрывает своей сестре в лондонском домике с садом. Однако Географ и не подумал поеле обеда остаться и засесть с Садоводом за карты, попросту бросил его с колодой в руках, а за соседним столом офицеры пригнули головы и притворились, будто не умеют отличить короля от дамы и туз от валета.