Мой русский любовник
Шрифт:
Орли, восемь утра
Седой мужчина куда-то отлучается, мы с его спутницей (женой?) остаемся вдвоем на скамейке. Сидя так, в молчании, испытываешь определенную неловкость: в подобной ситуации стоило бы заговорить. Все равно о чем. Сказать, к примеру, хотя бы пару слов о погоде. Я поворачиваю голову в ее сторону. Моя соседка тоже оборачивается — с лица, обтянутого пергаментом старческой кожи, на меня смотрят прозрачной голубизны глаза, чистые, как у младенца. Она улыбается, и глаза почти полностью скрываются в частой сетке морщин.
— Вы летите в Рим? —
— Oui.
Через некоторое время возвращается ее спутник, осторожно неся бумажный стаканчик. До меня долетает аромат кофе. Он протягивает ей стаканчик.
— Спасибо.
И вдруг пирамида из старательно отобранных, подогнанных друг к другу фактов заваливается. Достаточно было единственного, произнесенного на его языке слова. Выходит, то, что происходило между шестью и восемью часами утра, было с моей стороны лишь судорожными попытками приспособиться к новым обстоятельствам? И эти попытки оказались тщетными. Не могу двигаться, не могу дышать. Спасибо… Это уже не просто тоска по нему, а непереносимая физическая боль разъединения с ним, отрывания себя от него. Все это время я была совершенно бессильна перед требованиями своего тела, никак не могла обуздать его. Оно все чаще одерживало верх, становилось для меня проблемой. Ну как, скажите, вести диалог с собственной грудью, с собственным животом?
Женский голос из репродуктора просит Алексея и Ирину Щедриных пройти на паспортный контроль.
— Это нас ищут, — восклицает старушка и порывисто встает со скамейки.
И зачем я только тогда зашла к нему? Ведь знала, что Надя уехала. Зачем я это сделала?
Разве уже стерлась из моей памяти та сцена на веранде?..
Она стояла в окне веранды распластавшейся летучей мышью. С первого раза ей не удалось разбить узорчатое дутое стекло. Она нагнулась за стоявшим на полу цветочным горшком и метнула его в неподдающийся кристалл. Раздался ужасный скрежет лопнувшего хрусталя, и на землю посыпались осколки. Один из них мама подняла и в злорадном упоении начала кромсать им руки, потом тыльную сторону ладони с небесно-голубыми прожилками. Дедушка застыл, опершись на перила лестницы в коридоре, и наблюдал за матерью с каменным лицом. Только когда осколок стекла в ее руке разрезал кожу на запястье, он решился войти на веранду.
— То, что ты вытворяешь, представляет угрозу для твоей жизни, — произнес он бесцветным, ровным голосом.
Его слова положили конец этой страшной сцене. До этого момента мама демонстрировала лишь немой бунт. Теперь она взвыла, будто ее голос на высокой ноте кричал против ветра и звал кого-то в свидетели.
— А-а-а! Здесь нет людей… здесь все мертвое, такое же мертвое, как и ты… бежать… бежать отсюда как можно дальше… как твой любимчик, единственный, дорогой твоему сердцу сынок! — Ее лицо исказила гримаса презрения, и она вдруг умолкла.
Какое-то время слышно было только ее тяжелое, прерывистое дыхание. Кровь мерно капала из раны в ритм биению сердца, а у меня было такое чувство, будто я оказалась в сердцевине красного цветка — все вокруг окрасилось в кровавые цвета: окна, стены, пол, предметы… Меня накрыла тишина, будто уши заложило. «Она
Дед шагнул в ее направлении, но мама быстро отпрянула, вжавшись в стену. Ее голос долетал до меня будто издалека.
— Не приближайся ко мне… ты… ты… надсмотрщик…
— Прекрати немедленно истерику! — крикнул дедушка. — Я тебя не держу и никого никогда силой не удерживал. Это он, он не захотел быть с тобой — ты слишком стара для него!
После этих слов мама вся как-то внутренне сжалась, а дедушка велел мне принести из аптечки эластичный жгут.
И все же, зачем я постучалась в его дверь? Вероятно, потому, что ощущала себя в безопасности, наивно полагая, что меня это уже не затронет…
При моем появлении он отшвырнул книгу, которую читал. Твердый корешок стукнул об пол, веер страниц раскрылся гармошкой. «Он обращается с книгами так же жестоко, как и с людьми», — подумала я.
И мы отправились ужинать… он пригласил меня, а я не нашла в себе сил отказаться. Войдя, я застала в его комнате страшный беспорядок, впрочем, как обычно. Только теперь у стены выстроилась еще и целая батарея пустых бутылок из-под вина и кока-колы.
— У вас было так тихо… я решила проверить, все ли в порядке…
Вот тогда он и сказал, что голоден, и предложил составить ему компанию за ужином.
Я замялась. Но меня заинтриговали происшедшие в нем перемены. Вроде бы это был тот же самый человек, а все-таки что-то изменилось: передо мной был другой мужчина. Александр иначе вел себя, по-другому выговаривал слова, даже жесты были другими. Изменилось и его лицо — подбородок и щеки покрывала густая щетина.
— Я знаю один ресторанчик на Монмартре. Раньше я всегда бывал там один.
— Ах так. Чему же я обязана сегодняшним приглашением?
Он едва заметно усмехнулся:
— Себе, и только себе.
У меня никогда не возникало мысли, что он может воспринимать меня как женщину. Надя и он были для меня чем-то целым. Я дорожила их присутствием в моей парижской жизни, их молодость притягивала меня. Я любовалась Надиной молодой порывистостью и девчоночьими жестами. У нее была красиво посаженная головка на стройной шее. Шея была открытой — Надя носила короткую прическу. Однажды, придя ко мне, она забралась в кресло, грациозно подогнув под себя ноги, а я не могла оторвать взгляда от пульсирующей жилки над ее ключицей. Было в этом что-то по-детски трогательное. Я подумала, что она, наверное, способна сводить мужчин с ума…
Обычная гамма взаимоотношений между мужчиной и женщиной, чувственная сфера — все это было для меня почти неизведанной территорией. Я могла только догадываться, что-то смутно предчувствовать.
На этот ужин мы ехали на такси.
— Как видно, российские историки преуспевают в жизни больше польских филологов, — пошутила я. — Мне разъезжать по Парижу на такси не по карману.
— Я конечно же не Крез, но за ужин в ресторане заплатить в состоянии.
В ресторане царила интимная атмосфера. В нишах стояли столики на двоих, отделенные друг от друга ширмами. Настольная лампа излучала теплый приглушенный свет.