Мой русский любовник

Нуровская Мария

— Скажите, профессор, это может быть рак? — тихо спросила я.

— Никто вам сейчас на этот вопрос не ответит.

Александр ждал меня внизу. Пересекая пространство холла на ватных ногах, я опять подумала, что единственным оправданием присутствия в гинекологической клинике мужчины может служить только что родившийся у его жены или подруги ребенок.

Бар снова заполняется людьми. Наверное, ко мне за столик сейчас кто-нибудь подсядет. Пора уходить отсюда, но эта противная дрожь в коленях…

— Я отвезу тебя на машине к Ростовым, — сказал Александр. — С Катей я уже обо всем договорился.

— Неудобно… совсем посторонние люди…

— Никакие не посторонние, это мои друзья.

Ростовы

приняли меня с распростертыми объятиями. Катя проводила наверх, показала комнату для гостей с балконом. Старая черешня склоняла свои ветви над деревянной баллюстрадкой и вся была в цвету. Нежные белые цветочки источали приторно-сладкое благоухание. Этот аромат убаюкивал, возвращал в детство. В саду за домом на косогоре также цвела черешня.

— Не надо думать о грустном, — сказала Катя, входя на балкон с подносом. Принесла мне сок. — Сейчас самое главное набраться сил, отдохнуть хорошенечко…

Катя подвинула поближе ко мне столик на колесиках, поставив на него стаканы с соком, и присела на соседний шезлонг.

— Александр уже уехал?

— Нет, разговаривают с Алешей, вернее, спорят. Как всегда, о какой-то никому не интересной исторической подробности. Что Иван Грозный, к примеру, обычно ел на обед. Один кричит — мясо, другой с пеной у рта доказывает, что блины… — Она помолчала. — Я так радуюсь, когда вижу любящих людей, а вы с Сашей любите друг друга…

— Да ведь я уже немолода…

Русская картинно всплеснула руками. Катя была человеком порывистым, импульсивным и свои эмоции не только выражала в словах, но и подкрепляла их бурной жестикуляцией.

— Вот только не надо так думать! Тем более говорить вслух! Мы с Алешей, например, любим друг друга как сумасшедшие, несмотря на то что он на тридцать шесть лет старше меня. Ему прописано дробное питание — два года назад вырезали полжелудка, — а в любви он еще ого-го. Иногда нас принимают за отца с дочерью, а мы только смеемся над этим… Не один молодой мог бы позавидовать Алешиному сексуальному воображению…

Вошел Александр, и Катя быстро поднялась, оставляя нас наедине.

Целыми днями я сидела на балконе. Поначалу опасалась, что Катя будет мучить меня разговорами по душам, но она старалась не беспокоить. Заглядывала ко мне лишь изредка с вопросом, не нужно ли чего. Приносила соки.

А я размышляла о своей матери, такой замкнутой, отстраненной. Некоторые черты ее характера, как видно, унаследовала и я — нежелание вступать в близкий контакт с людьми: всякие там объятия, поцелуйчики при встрече. Возможно, этого как раз и не хватало моей дочери. Может, ее щедрое проявление чувств в отношении свекрови возникло из неудовлетворенной потребности в ласке, которой ей не хватало в детстве. Что до меня, то я так и не сумела простить матери ее связь с мужчиной, который был намного ее моложе. А теперь, по иронии судьбы, пошла по ее стопам… Все вроде бы так, но тогда были другие времена. Вдобавок я выгляжу лучше, чем она в том же возрасте: мама принадлежала к тому типу женщин, красота которых быстро увядает. Думала я и о своих внуках. Я ведь их почти не знала. Старшенькому, Янеку, было десять лет, вполне уже большой мальчик, а я ничего о нем не знала. Любит ли он играть в футбол, гоняет ли на велосипеде?.. Ездить-то ездит, потому что у него есть велосипед, а вот любит ли?.. А его сестрички… наверно, сейчас я бы не смогла их отличить друг от дружки, между ними всего-то полтора года разницы… Почему я не думаю об этих детях как о своей семье?

Александр как-то заметил, будто я на целый свет обижена за то, что у меня отняли мою доченьку.

А ведь она, Эва, была уже не ребенок. Дочь стала взрослой женщиной и имела право жить по-своему… Что такое вообще чувства? Вновь и вновь задавала я себе этот вопрос. Ведь самое неэгоистическое чувство — материнская любовь — в моем случае проиграло в борьбе с моими профессиональными амбициями. А я сама? Разве я не проиграла, пойдя на поводу у своих амбиций? На целые годы закопалась в каких-то научных изысканиях, уверив себя, что только это имеет смысл. А жизнь текла где-то рядом.

Удалось ли мне наверстать упущенное хоть отчасти? Стала ли наша связь с Александром своего рода компенсацией жизненных пробелов? А кто вернет мне те годы и месяцы, которые были украдены из детства моей дочери? Я не ходила с ней ни в парк аттракционов, ни в кино… Может, поэтому она теперь постоянно водит своих детей на утренники в кинотеатр? Что безвозвратно утеряно в наших взаимоотношениях с ней? Мы обе обижены друг на друга. Она — из-за моего равнодушного отношения к ее детям, а я на нее — за такую кучу детей. Слишком быстро они появлялись на свет. Прежде, чем мы с ней успели рассчитаться с нашими взаимными обидами. Прежде, чем приняли — она меня как мать, а я ее как дочь. Это дело еще не закрыто. Как я могу думать о себе как о бабушке, когда не знаю, вправе ли называть себя матерью…

Александр приезжал ежедневно и сидел со мной долгими часами. Мы старались избегать щекотливых тем, и ни один из нас не показывал, с каким нетерпением ожидает результатов анализа, который мог бы стать приговором. Собственно говоря, я не так боялась смерти, как того, что происходило бы со мной до ее наступления: физической немощи, болей, которые мне трудно было бы вынести. Но первого я боялась больше, потому что мало знала о своем теле. Александр сказал, что для него важнее мои мозги. И по-моему, это был наиболее часто используемый мной орган. То, что я могла быть еще и женщиной, долгие годы не имело для меня никакого значения. А когда стало важным, наступил крах…

Мы обсуждали книгу, которую он как раз закончил писать. История последнего русского царя. Николай Второй интересовал его, прежде всего, как человек и как личность, выдвинутая историей на первые роли. Царь был идеальным семьянином, но на отца народов не тянул.

— Потому и был приговорен к смерти этим народом.

— Точнее, его убили большевики, если придерживаться исторических фактов, — поправил он меня.

Через неделю, проведенную у Ростовых, я вернулась в Париж — и сразу приступила к занятиям со студентами. Декан осведомился, чувствую ли я себя в силах продолжать занятия до конца своего контракта. Если нет, то университет мог бы пойти мне навстречу. Здоровье — прежде всего. Я ответила, что со мной уже все в порядке. Хотя сама не совсем была в этом уверена. Декан, кажется, тоже. Это читалось в его взгляде. Я прислушивалась к себе, ожидая какого-нибудь знака. Предупреждения… Впечатление было такое, что все пришло в норму. Разумеется, это должна была подтвердить биопсия. В календаре я заштриховала день, когда придут результаты анализа.

Теперь я спала в своей комнате. Эта физическая разъединенность плохо влияла на меня, потому что отдаляла не только от Александра, но и от себя тоже. Казалось, словно я теряла собственную кожу, а на ее месте отрастала новая, чужая…

В клинику я поехала до начала занятий в университете. Когда стала называть свое имя в окошечко регистратуры, где сидела медсестра, в первый момент не узнала свой голос. Девушка с высоко выщипанными бровями, что придавало выражению ее лица удивление, принялась искать мои анализы. Потом протянула мне четвертушку листа. Я прочитала запись на латинском языке: Endometrium hyperplasticum in stadio proliferationis cum endometritite focali. Endocervititis chronica. Насколько я понимала латинский, речи о раке там не шло. Зато была еще одна фраза по-французски: «Рекомендовано врачебное наблюдение». Рак не наблюдают. Рак вырезают, если еще не поздно, или прописывают обезболивающие. Но не наблюдают, это уж точно.

С этой бумажкой в руке я отправилась в кабинет профессора Муллена, он ждал меня. Предложил присесть.

— Я вам выпишу лекарства, которые вы будете принимать в течение трех месяцев, потом мы сделаем контрольную биопсию.

Я в ужасе смотрела на него.

— Через три месяца я уже буду в Варшаве.

— Значит, сделаете там.

Я почувствовала, как вся кровь разом отхлынула от лица.

— Господин профессор, ведь анализ не выявил рак…

— Да, но это первый шажок в плохом направлении.