Мой шейх
Шрифт:
— Мой народ! — щелкаю хлыстом по песку. Поворачиваясь к застывшим лицам. — Вы слышали все. Слышали признания. Признания тех, кто думал лишь о себе и не счел своим долгом прийти ко мне. Я бы защитил каждого из вас. Тело того, кто заказал меня, уже сегодня бы клевали грифы под палящим солнцем. Вас одолевали сомнения в том, что я никого не позволю обидеть? Сейчас они у вас остались?
— Кемаль! Шейх! — неровный гул голосов, а на лицах восхищение, смешанное с опасением.
Я вернул — или ладно, заслужил — уважение тех, кто считал, что сын недостоин отца.
— Сейчас перед вами стоят на коленях в песке и ждут смерти те двое, кто еще вчера называли себя нашими братьями. Как мы должны поступить с ними? Вынесите им приговор сами. Я приведу его в исполнение, каким бы он ни был — легким либо мучительным.
— Закопать в песке в долине смерти, чтобы птицы выклевали им глаза! — доносится через ликующий гул.
— Повесить на суке чахлых деревьев в стальной клетке, пока солнце не сожжет!
— Четвертовать!
Да, я не знал и сотой доли всех тех нравов, что царили в племенах, чьи лидеры и воины сейчас объединились в поселении. Не то, что меня от этого рьяно оберегали — прецедентов с массовой казнью практически не было за то время, что я проводил здесь, а не в стенах дворца в дне пути. Но если я хочу оставаться шейхом, которого уважают, я должен знать, чем живёт мой народ и не ломать на корню вековые традиции.
— Я доверяю вам выбрать для них ту смерть, которой они заслужили. Есть желающие привести приговор в исполнение собственноручно?
Желающих было много. Проще было сосчитать тех, кто не изъявил желания. Я кивнул Саиду, передавая ему кнут.
— Одно правило — вы сделаете это за границей поселения. Моя гостья — принцесса королевской династии. Ей незачем видеть подобное.
— Долгих лет и счастья шейху и розе пустыни! — закричал кто-то, под общее ликование толпы. Я ощутил, что все внутри наполняется ликованием.
— Благодарю. Они ваши.
Смотреть, как одержимые жаждой крови бедуины окружили в кольцо смертников и куда-то поволокли, я не стал. Вернулся в шатер.
Газаль забилась в угол постели, обнимая дрожащую Амину. Но ее глаза были сухими. И в них не было упрека, ненависти и осуждения в мою сторону. При всем этом я был уверен — её напугали крики, она прекрасно знала, что там происходит. Но все равно уважала мое решение, даже если для нее подобное было неприемлемо.
— Кемаль! — выдохнула она, глядя в мои глаза.
— Собирайся, моя луна, — я присел рядом, сжав ее ладонь. — Я больше не оставлю тебя здесь. Мы отправляемся в путь. В мой дворец.
Газаль
У меня все дрожало внутри. Пусть Кемаль и запретил выходить — я не могла не понимать, что происходит что-то кровавое, жестокое, то, к чему я никогда не смогу привыкнуть.
Амина закрылась в себе. На мои вопросы не отвечала. И я даже была отчасти рада этому: мне не хотелось знать в деталях все, что происходило.
Крики восторженной толпы и стоны боли приговоренных. А блеск в глазах Кемаля
«Чем он отличается от моего отца? Практически ничем… у обоих внутри — кромешный ад, и мне против воли вновь пришлось окунуться в его обжигающую черноту…»
— Они хотели… чтобы я ответила за то, чего не совершала, — робко, тихим голосом проговорила Амина, и я помимо воли прижала ее еще крепче. Как родную дочь, если бы Аллах наградил меня таким счастьем.
— Кемаль… шейх во всем разберется. Все уже позади.
— У него сердце льва, — я с изумлением посмотрела на вздрагивающую на моем плече девушку. Словно она сказала что-то несусветнее. Да и как можно было говорить такое о том, кто закрывал глаза на то, как с ней обращались, собирался наказать за то, чего она не совершала? Сердце сжалось от нежности и желания защитить Марию.
— Это хорошо, что он во всем разобрался… но разве не он сделал тебя рабыней Мерхана?
Амина всхлипнула. А затем прижалась сильнее.
— Ты счастливейшая из женщин, сайида. Любовь и защита такого мужчины — бесценный дар.
— Газаль, — вздрогнув от крика Зарифы, напомнила я. — Просто Газаль.
Я ничего ей не ответила. Рабыня введена в заблуждение. Или в ее мире настолько много боли, принуждения и жестокости, что отношение Аль Мактума ко мне стало чем-то идеальным и недостижимым. Только так Кемаль мог заслужить свои эпитеты.
— Все будет хорошо, Мария. Когда меня освободят, я заберу тебя в большой город, и ты будешь вольна поступать, как сама захочешь, выбирать того, кого пожелаешь и ни от кого не зависеть. Ты даже сможешь выбрать себе имя, которое больше нравится. Клянусь, тебя никто и никогда больше не обидит.
— А мой брат? Дубай пропадет без меня… сайида, молю, если ты по каким-то причинам не сможешь его забрать, оставь и меня здесь. Я все вынесу, мы уже как брат и сестра…
— Его я тоже не брошу. Аллах свидетель.
Крики приговоренных утихли. Я прислушалась. Люди из поселения выкрикивали имя Кемаля, но уже без возмущения, осуждения, а с восторгом и благоговением. Общался он преимущественно на языке туарегов, и я знать не знала, что же было обещано толпе, до того ожидающей его крови. Сама не поняла, откуда взялась улыбка, тронувшая губы. Я гордилась? Или все это было продиктовано заботой о себе и своем положении?
Мне во многом предстояло разобраться.
Когда Кемаль появился в шатре, я уже успокоилась. Сдержала Амину, которая подорвалась было по привычке стать перед ним на колени.
Смотрела в потемневшие глаза, в сосредоточенное лицо, на котором залегли темные тени. Таким Кемаль Аль Мактум мог напугать меня, если бы я увидела его впервые. Но сейчас в душе вибрировали совсем другие струны, отзываясь во всех уголках тела сладкой пульсацией. Энергия была похожа на солнечный свет — но не сжигающий, как в пустыне, а мягкий, пробуждающий природу от зимнего сна. Я испытывала отголоски подобной эйфории только во время своих математических открытий.