Мой Сталинград
Шрифт:
Я, однако, шел. Шел упрямо.
Вот одна, другая дочерние балочки сбежали в балку Купоросная. Я ждал пятую по счету. Там, наверху, у ее истоков, и стояла Зерновушка, там и был наш блиндажишко, была наша нора. И вот она – пятая. С бьющимся сердцем подымаюсь выше, выше. Стоит! Да-да, стоит на том самом месте. И в отличие от меня, кажется, нисколько не постарела. Сучки новые, молодые, просторно разбросаны во все стороны. Только внизу, у самого комля, чуть видны были ее зарубцевавшиеся раны, тугими узлами вспухли они на грубой коре.
Жива, милая!
Быстро разгребаю снег в небольшой яме под деревом – это все, что осталось от нашего блиндажа. И на дне ямы обнаруживаю что-то круглое, холодное.
Яблоки!
Зубы ломит – студеные, жесткие. И вместе с тем упоительно сладкие. Я собрал их, набил ими карманы, снял шапку и в нее насыпал. И с этим-то драгоценным
А пока что шел октябрь 42-го. Мы очень надеялись на успех нашего соседа справа: затаив дыхание, прислушивались к реву «катюш», к непрерывному гулу 152-миллиметровок, к неумолчной трескотне пулеметов и автоматов, к отдаленным, подозрительно коротким крикам «ура», то и дело раздававшимся и сейчас же угасавшим, наконец, кажется на четвертый день сражения, совершенно умолкшим. И тогда мы поняли: прорыв не удался. Командир нашей дивизии полковник Лосев попытался было помочь соседу, требовал от командиров полков подымать батальоны в атаку, но кроме напрасно пролитой крови ничего из этих судорожных рывков не получалось.
Но горше горького было то, что сорвалось контрнаступление и у Жукова, двинувшегося с севера. Правда, ему удалось отвлечь на себя несколько вражеских дивизий, облегчить малость положение у Чуйкова, но мы-то, истекающие кровью и зажатые с одной стороны Волгой, а с другой немцами, надеялись на большее. Солдаты переднего края, мы привыкли думать, вернее, сам Жуков приучил нас думать именно так, а не иначе: где Жуков, там и победа. Что касается меня, то я успел нюхнуть чуток еще Халхин-Гола, где впервые вспыхнула яркая полководческая звезда Георгия Константиновича. А под Москвой она возгорелась еще ярче, так что с именем Жукова напрочно связано спасение столицы. А до этого был Ленинград, была Ельня, были другие боевые операции, пускай не столь значительные, но указавшие нашему и другим порабощенным народам, что немцев можно бить. Во всех последующих сражениях, кончая Берлинским, Сталин до предела «выжал» из Великого Маршала его полководческий гений.
Вот и мы, тут, под Сталинградом, держась буквально из последних сил, уповали только на него. По всем солдатским норам только и говорилось: «С севера идет Жуков!» И силы защитников Сталинграда, казавшиеся на последнем исходе, от магического этого имени – не утраивались, а удесятерялись. И в этом слове нет ни малейшего преувеличения. Москва же, Ставка Верховного, требовала, почти умоляла – держаться! И что бы вы думали – держались!
В самый критический час была принята «Клятва товарищу Сталину». Смысл ее был предельно прост: «Умрем, а Сталинград не сдадим!» О, это был особенный документ! Под ним стояли подписи всех участников великого сражения – от рядового до командующего фронтом. Потребовались тонны бумаги и два «Дугласа», чтобы переправить письмо-клятву в Москву, а затем в Подольский военный архив. Знаменитый сталинградский снайпер Василий Зайцев рассказал мне впоследствии, что к нему, даже в его потайное укрытие, приполз разведчик с письмом, чтобы и он, Зайцев, оставил на нем свою подпись.
Все политработники получили задание: в течение одних суток собрать в своих частях и подразделениях все подписи, чтобы каждый, значит, сталинградец собственноручно засвидетельствовал свою клятву.
Наш блиндажик на целые сутки осиротел, как тот легендарный райком в Гражданскую войну, из которого «все ушли на фронт». Всем нам хотелось попасть в первый батальон, откуда все мы были родом, то есть командовали своими ротами на позициях, занимаемых первым батальоном. Зебницкому, разумеется, хотелось бы наведаться в первую стрелковую, хотя едва ли в ней сохранилась хоть полдюжина бойцов-ветеранов. Ну а Николай Соколов не скрывал того, что хотел бы оказаться в бывшей своей пулеметной; мне же не терпелось повидаться с минометчиками – Усманом Хальфиным, сержантом Гужавиным, а больше того – с Мишей Лобановым, с коим не виделся с момента выхода к Елхам из-под Абганерова, там надеялся увидеть и Бария Валиева – этого невозмутимого при любых обстоятельствах казанского татарчонка, с которым очень не хотелось расставаться Усману, когда там, под Абганеровом, взвод 50-миллиметровых минометов передавался в стрелковую роту, по его истинному назначению. Мы даже заспорили, кому и в какой батальон пойти, но почему-то мои добрые друзья первый батальон уступили мне.
В минометной роте я не собирался долго задерживаться, потому что навещал ее все-таки почаще, да и находилась она поближе: огневым позициям минометной роты не обязательно было располагаться на самой передовой. Но задержаться все-таки пришлось. Усман поведал мне о самых последних
Последней на моем пути была пулеметная рота. В ней-то я и повстречал – признаюсь, совершенно неожиданно – старого солдата Федора Устимова, а рядом с ним нашу медицинскую сестру Надю, Надежду Николаевну, как она сама себя называла там, у Лапшинова сада.
– А ты-то как тут очутилась. Надежда? – спросил я. Надя, наверное, покраснела, но в темноте я этого не заметил. На ее счастье, была уже ночь. Однако Устимов поспешил ей на выручку:
– Уговорил я ее, товарищ старший лейтенант, остаться в нашей пулеметной роте санитаркой. Она ведь вместе со мной... с нами вышла под энти, пропади они пропадом, Ельхи, – он так и сказал: Ельхи. – А подружка ейная, землячка, погибши... Надругались над девчонкой звери энти...
– Помню я про нее, Федор Тимофеевич... так, кажется, вас по отчеству?
– Точно так, товарищ старший лейтенант! – старый солдат явно обрадовался, что в голосе моем не было ничего такого, осуждающего, что ли.
Обрадовалась тому же самому и Надежда – заторопилась:
– А вы зайдите в нашу горницу. Ну, пожалуйста, товарищ старшин лейтенант! Тут всем нам места хватит. Там мы распишемся в вашей бумаге! – поняв, видимо, с какой нуждой я к ним припожаловал, и еще более уверившись в том, что у меня и в мыслях не было хотя бы припугнуть их.
Она нырнула в крохотный блиндажик первой, подала оттуда мне свою руку, и когда вслед за нами туда втиснулся Устимов, задернула занавес из разорванной плащ-палатки, зажгла фитилек из гильзы противотанкового патрона. И сама засветилась вся вместе со своей лампадкой. Не выдержав, похвалилась:
– Вот как хорошо у него тут. Все прибрано! – она подчеркнула это слово «у него». А у меня хватило выдержки, чтобы не поправить ее – сказать: «у вас». Текст клятвы был все-таки длинноват. Я изложил им, так же, как и другим, лишь ее суть, дал расписаться. Собрался уходить, хотя мне и не хотелось. Заметив это, Устимов заговорил:
– Сказывают ребята, что нас тут скоро сменят. Правда это или так... болтовня?
– Я ничего такого не слышал, Федор Тимофеевич. Думаю, что не до смены сейчас.
– И я так думаю.
По окопам в самом деле разнесся слух, что не нынешней ночью, так в следующую дивизию нашу сменят, отведут ее, измочаленную, на отдых. Однако были такие слухи и раньше. Но прежние разговоры про то могли бы, кажется, уж научить бойцов переднего края кой чему, тому, например, что лучше б этим слухам не придавать ни малейшего значения, поскольку они на фронте имеют обыкновение не подтверждаться. В самом деле, в какой уж раз приходит к солдатам эта новость! И вроде бы и признаки были верны. В тот день, рассказал Федор Устимов, на передовой происходило нечто такое, что бывает только перед большими и важными событиями. Ежели вы на фронте не новичок, каковым и был Федор Тимофеевич, то вы не можете не обратить внимания на такие, к примеру сказать, мелочи: отчего бы это вашему ротному с самого раннего утра понадобилось пройтись по окопам, от одной ячейки к другой, не одному, как обыкновенно, а в сопровождении другого, не известного Федору Устимову лейтенанта, который не просто выслушивал нынешнего ротного, но и сам обо всем дотошно расспрашивал солдат, – за какой там шишкой сидит немецкий пулеметчик, откуда постреливает снайперяга ихний и в какие часы; ответы все как есть записывает в блокнотик; что же касается старшины Максима Пилипенко, каковой знает про все на свете, даже про то, чего не знает, наверное, сам Верховный, так он прямо-таки проговорился, сказал бойцам, что махорку они получат завтра к утру и не назначил старших по дележу, чего никогда не забывал делать, не пошлепал по щекам устимовского «максимку» и не сказал своего старшинского, наставительно строгого: «Ну-ну!» После того лейтенанта промелькнули еще какие-то незнакомые и тоже о чем-то долго шушукались с ротным Перегудовым, при этом лицо ротного было беспокойно-счастливым. И это-то выражение лица сказало Устимову вернее вроде бы всех других примет: а что, может, нынешней ночью и впрямь будут менять? Но появление меня в его окопе решительно спутало и помешало все и вся.