Мой Сталинград
Шрифт:
И Максимыч [26]пока что с нами, и еще только предстоит ему «обустраивать» своего Никитку – эту маленькую живую капелюшку, явившуюся на свет не для того же, чтобы погаснуть, сгореть, как погасли этими днями у самого порога их любви Коля Светличный и медицинская сестра Валя, прозванная Сероглазкой. Мелькнули перед нами и погасли.
«Но что поделаешь? На войне все мы мотыльки. Самое обидное – то, что, в отличие от нас с вами, они, те вспыхнувшие и погасшие, никогда не узнают, что через все великие муки и страдания их боевые побратимы пришли к Победе», – этими словами завершил я первую книгу моего повествования. И теперь вот продолжаю его. Забежал же я вперед для того, чтобы судьба хотя бы одного моего героя предстала перед читателем сколько возможно полнее.
Удержавшись под Елхами и как бы застрявши там, мы не очень-то представляли себе, что же в это время творится в самом Сталинграде. А было вот что.
Вырвавшись через Лапшинов сад к Волге
Два чувства, слившись в одно, нетерпеливое, заставляли Паулюса действовать быстро и со всей возможной энергией. Первое чувство – это страх перед фюрером: Адольф Гитлер приказал взять Сталинград во что бы то ни стало и указал дату – 25 сентября. Второе чувство было тщеславие: 23 сентября Паулюсу исполнялось 52 года, и какому из полководцев не захотелось бы как можно ярче отметить день своего рождения?! Взятие Сталинграда было бы лучшим подарком фюреру и, конечно же, самому Паулюсу.
Паулюс знал, что Гитлер был не просто недоволен, но находился уже на грани бешенства, ничего хорошего не сулившего командующему 6-й армии. Мысленно ставил себя на место фюрера. В самом деле, с громадою отборнейших корпусов, протаранивших на своем пути десятки укрепленных районов русских, промчавшись с бешеной скоростью от Харькова до Сталинграда, и вдруг остановиться, и перед кем? Перед этими рабочими, одетыми во что попало и вооруженными тоже чем попало, какими-то бутылками с какой-то смесью да гранатами, людьми, только что взявшими в руки это оружие?.. Это у кого угодно, не говоря уже о Гитлере, вызовет и удивление, и крайнее недовольство.
И Фридрих фон Паулюс начал действовать. Первое, что он сделал, так распорядился поднять в воздух все наличные силы бомбардировочной и штурмовой авиации, чтобы повторить, лишь на более ограниченном пространстве, повторить то, что он сделал с городом на Волге 23 августа 1942 года. Утопить тут всех и всё в море огня – таков был общий смысл отданных авиаторам и артиллеристам распоряжений Паулюса. При этом уточнялось, что бомбы и снаряды должны быть обрушены на резервуары с нефтью и бензином, расположенные у подножия Мамаева кургана. Оказывается, они до сих пор были целыми – и это защитникам Сталинграда казалось невероятным. А все объяснялось очень просто: многие тысячи тонн горючего немцы, уверенные в том, что город не сегодня, так завтра будет ими взят, приберегли для себя, для своих танковых армад. Паулюс строго-настрого предупреждал и следил, чтобы ни одна немецкая бомба и ни один снаряд не угодили в резервуары. И только теперь, 23 сентября, запрет этот был снят. И когда в обширном убежище командующего все прибиралось, когда там расставлялись столы и втаскивался туда рояль, привезенный из занятых немцами районов города, над Мамаевым курганом с чудовищным грохотом к самому небу поднялся кроваво-рыжий гриб, который крутился и ввинчивался в поднебесье, заслоняя дорогу солнцу, медленно поднимавшемуся над Волгой. Немецкие летчики и артиллеристы хорошо знали свое дело: в одну минуту, одновременно, сразу вспыхнули все до единого нефте– и бензохранилища. И знаменитый курган на какое-то время превратился в низвергающий лавины огня и черного дыма вулкан. И устремившаяся вниз по скатам горящая нефть усиливала впечатление расплавленной лавы, стекающей из кратера вулкана.
Никто бы не удивился и не посмел бы обвинить в трусости наших солдат, а с ними уже смешались и рабочие отряды, – не посмел бы обвинить в трусости, если б они вдруг оставили свои оборонительные позиции и побежали к Волге, чтобы спастись в ее волнах.
Но они не побежали.
– Коммунисты, вперед! За Родину! За Сталина! – сквозь рев бушующего огня чуть слышно прозвучали эти привычные в подобных случаях слова. Может быть, их не услышал и тот, кто произнес их. Но он их произнес, политрук Григорий Грубрин. Я называю тут его имя и фамилию потому, что уже слышу другой голос, ироничный и уничтожающий, голос тех из моих нынешних современников, для коих все коммунисты, от Верховного Главнокомандующего до сержанта Якова Павлова, превратившего с горсткой таких же, как он, в несокрушимую крепость один из сталинградских домов, – все они – бяки. Но я-то, господа, пишу о непридуманных героях, о людях реальных, реально действовавших, во плоти и крови, из которых в живых останутся единицы!..
Да что это я делаю! Неужто оправдываюсь! Зачем оскорбляю себя и мне подобных?! Ведь я же был под Сталинградом, и мне приходилось, скажем, под Абганеровом и Елхами произносить те же слова, которые сорвались сейчас с воспаленных
Не знаю, слова ли политрука подняли моряков, неожиданно вырвавшихся из-под лавины огня, или другая какая сила, но они появились. Уцелевший в том бою моряк, ставший вдруг пехотинцем, ежели Бог сохранил его и в последующих сражениях, поведал бы вам и о некоторых подробностях того самого ужасного в его жизни момента. Такое не увидишь и в кошмарном сне.
Многие моряки, поднявшиеся в контратаку, в своих воспламенившихся и дымящихся бушлатах походили на факелы. На ходу сбрасывали с себя все, что было на них, а кому это не удавалось, падали, сгорая и плавясь, не преодолев катящейся с кургана огненной реки. Бежали, не опуская оружия, босиком. В одних тельняшках добежали до первых улиц рабочего поселка «Красный Октябрь». Жуткие эти привидения заставили только что ворвавшихся сюда немцев в безумном страхе броситься от накатывающегося на них с хриплыми криками непонятной брани дьявольского видения. Неужели это люди? И откуда они взялись? Не дьяволы ли они в самом деле? – не такое ли могли подумать немцы, улепетывая и бросая, для облегчения, не только винтовки и автоматы, но и мундиры.
Член Военного Совета 62-й армии Кузьма Акимович Гуров рассказал о том, как он сам увидел этих «дьяволов». Это был батальон из бригады морской пехоты, только что переправленный через Волгу с восточного ее берега и прямо с ходу брошенный в бой. Гуров пробивался к морякам по дну оврага Банный, «как по дну дантова ада» (это слова самого Гурова). К ногам прилипал песок, из которого огонь не успел высосать нефть и мазутную жижу, отчего сапоги дымились. А там, где овраг огибал территорию нефтехранилищ, Гуров увидел тела погибших моряков и других, устремившихся вслед за моряками защитников города. Мертвые лежали в разных позах, большей частью похожие на сплавленные комки...
«Рваная арматура разрушенного трамвайного моста, – продолжал рассказывать об увиденном Гуров, – свалившиеся в овраг вагоны, горелое железо, исковерканные конструкции перекрытий мясокомбината, колючая проволока хваталась на каждом шагу за полы плащ-накидки так, что будто хотели раздеть до костей – за накидкой брюки, за брюками живую кожу».
Но еще тягостнее стало человеку шагать мимо вырытых в берегах оврага ниш, окопов, наскоро построенных укрытий, в которых разместились перевязочные – пункты сбора раненых. Окровавленные бинты, распухшие от ожогов лица с водянистыми пузырями на них, почерневшие руки... Стоны, проклятия здесь уже цеплялись не за полы накидки, а за самую душу и сжимали, стискивали сердце так, что темнело в глазах и нельзя было не остановиться, чтобы сказать то единственное слово, которое если и не снимет боли, то хоть на малую капельку поможет заглушить ее...
Но в те же дни было и другое.
К несчастью, это «другое» случилось не где-нибудь, не в каком-то еще соединении, а в нашей 29-й дивизии, которую, как сказано раньше, немцы по оказанному им ожесточенному сопротивлению под Абганеровом назвали «дикой сибирской».
Где-то в самом конце сентября от нас с Хальфиным потребовали нескольких красноармейцев в ближайший тыл дивизии, в балку, на перекресток с другой балкой, где образовалась небольшая площадка, прикрытая с обеих сторон невысоким густолистным карагучем, образующим что-то вроде зеленого навеса над площадкой. Когда я привел туда трех своих бойцов (такое количество было названо в приказе), в балке уже находилось с полдюжины солдат из других подразделений. Эти, видно, уже знали, для чего были приведены сюда, потому что лица их были напряжены, в глазах – тревожное ожидание чего-то необычного и ужасного. Понурившись, они не разговаривали между собой, изредка взглядывая на двух незнакомых им офицеров в новеньких диагоналевых, защитного цвета, гимнастерках и брюках. На боку у них на тоненьких, похожих по желтизне на лыко, только что сдернутое с живой молодой липы, длинных ремешках висели такие же ярко-желтые кобуры, из которых чуть выглядывали рукоятки маузеров. Офицеры были тоже сумрачно-суровы, но они все же тихо разговаривали между собой, и разговор их был о совершеннейших мелочах: о впервые выданных пачках «Казбека», о новых вязаных шерстяных свитерах, полученных ввиду приближающейся зимы всеми офицерами дивизии (несколькими днями позже получили такие свитера и мы с Усманом, одновременно с нами их выдали и нашим друзьям – Василию Зебницкому и Николаю Соколову. С наступлением холодов свитера эти – они были серые – хоть и обогревали нас, но доставляли немало и хлопот, ибо очень скоро обнаружилось, что они нравились не только нам, но и нашим непрошеным сожителям по блиндажу – вшам. В назначенный час «вошебойки», где-то за полночь, мы вели на зловредных насекомых охоту, но не очень удачную: серые, под цвет наших свитеров, эти твари хорошо маскировались и редко попадали под наши ногти).