Мой старший брат Иешуа

Лазарчук Андрей Геннадьевич

Наконец Элиазар начал постанывать; синевато-белые его руки и ноги стали напитываться кровью. Привезли масло, воду и уксус; мы обмыли его и высушили полотном, натерли маслом, завернули в плащи; теперь он дрожал. Нубо поднял его, как малого ребенка, и понес. Иешуа шел впереди; ничего живого не было в его лице; как будто свою жизнь он перелил в тело Элиазара. Зрители потянулись к нему и вдруг отпрянули; многие пали на колени. «Хошана…» – тихо сказал кто-то.

Глава 29

Вечером того безумно долгого дня – но уже легла тьма, и в небе цвета ночного моря стояла красная подрагивающая луна, и не было звезд, – я нашла Оронта. Душа моя металась, и надо было опереться на прочное…

Но Оронт не был прочен. Потом, лет через семь или восемь, я поняла причину его

морального бессилия: царь Парфии Артабан, пришедший к власти не без помощи Рима, испытывал в предыдущий год и в этот большую неуверенность в прочности своего трона, а потому не мог позволить себе ничего такого, что вызвало бы у Тиберия (который быстро впадал в старческую слабоумную подозрительность) хоть тень подозрения в недостаточной лояльности; желающих же бросить на него такую тень было предостаточно. Поэтому Оронт не смог обеспечить Иешуа ни золотом, ни выгодными торговыми соглашениями, а без этого ему невозможно было рассчитаться с кредиторами и заимодавцами.

Теперь другое. Да, Пилат в какой-то мере поддерживал Иешуа – исключительно на словах, но поддерживал, – и даже обещал намеками, что представит его императору и испросит для него царский титул, с тем, чтобы под одной рукой объединить все земли общины Иерушалаймского Храма, но я очень сомневаюсь, что он действительно собирался это сделать. Во-первых, это было решительно не в его денежных корыстных интересах; разве что, пресытившись и почувствовав скорую отставку, он мог как бы закрыть за собой дверь и не пустить туда ревизоров; но это вряд ли, слишком хитро, слишком тонкий нужен расчет. Во-вторых, он таким образом сильно осложнил бы свои отношения с Хананом, который знал о злоупотреблениях Пилата все, потворствовал им – а значит, держал Пилата за самые трепетные места. В конце концов, он таки Пилата и погубил, но уже по другой причине. Да, если попытаться представить себе тайную картину власти в Иудее, то получится, что именно Ханан в те годы был самой влиятельной и самой страшной фигурой, а Пилат предназначался для порядка и для парадов. Ну и где-то совсем на третьем плане мы видим первосвященника Иосифа Каменного… В общем, я думаю, что обещал он это лишь для того, чтобы подзудить Ханана, вызвать его на новый торг и что-то себе выгадать.

Надо сказать, что Иешуа на Пилата и не надеялся. Его вполне бы устроил нейтралитет римлян…

Нет, не об этом мы разговаривали тогда с Оронтом. И не могли разговаривать об этом, потому что я не знала и трети из того, что написала только что. Может, и десятой части не знала. Нет, нет, я вдруг после первых же слов поняла в нем глубокую усталость и бездонное отчаянье, но не то отчаянье, которое делает человека непобедимым наперекор всему, а то, которое его губит, а вернее – заставляет желать смерти. Оронт не в силах был мне помочь, а я не могла искать в нем поддержки.

И тогда мы поговорили о затмении звезд, о древних играх в камни – одну партию такой игры можно было вести всю жизнь, и о том, сойдутся ли наши души, когда все кончится, а если сойдутся, то узнают ли друг друга. Оронт был стар, хотя казался просто высушенным, но в ту встречу он сказал мне, что ему минуло восемьдесят три осени. И еще он сказал как бы между прочим, что даже смерть бессильна остановить творимую тайну.

Пожалуй, я стала понимать его только сейчас.

Да, и еще: Оронт настоятельно рекомендовал мне подыскать для мамы и хотя бы для младших братьев и сестры какое-то надежное убежище прямо здесь, в городе; но такое, чтобы нырнуть туда можно было за долю часа и затаиться надолго.

Я нашла такое убежище и еще порадовалась тогда, что мои дети дома, вдали отсюда, в безопасности.

После вскрытия гробницы Иешуа очищался, и очищаться ему надлежало семь дней. Элиазар был жив, но он молчал и смотрел в одну точку; ему давали воду, и он пил, его сажали на горшок, и он опрастывался, но при этом он никого не замечал и видел что-то неведомое и очень далекое. Я думаю, пока он лежал, связанный и с деревянным кляпом во рту, в полной темноте – сквозь какую-то щель пробивался лучик света.

Бар-Абба рассказывал об этом в Храме, и многие слушали его. Но по городу уже понеслись слухи, что царь Иешуа гнусным волшебством, которому он обучился в Египте, оживил мертвеца и к оживленному прикасался

к нему. И еще говорили, что для оживления он использовал собаку, которая взамен мертвеца сгнила заживо, подобно царю Ироду. И что войдя в гробницу, он снял печать, а печать была наложена потому, что умерший был великим колдуном и грешником против естества, и запечатанные демоны и проклятия высвободились и теперь обрушиваются на живущих… Нет, бар-Абба был великолепным, великим проповедником, но он немного опоздал – люди скорее, охотнее и торопливее верят в чудеса и во зло, нежели в разум и справедливость. И потому он как бы запоздало объяснял и выворачивал то, что они успели узнать раньше – как оно было на самом деле.

И тогда он показал на священников и левитов, обвиняя их во лжи и стяжательстве. Он ведь тоже знал, чему толпа поверит с охотой, и ему было чем привлечь уши и разжечь азарт обличения. Он рассказывал, как неправедно наживались и наживаются те, кому мы вручили ключи своей веры, как они прислуживают захватчикам, как творят беззакония и предаются таким порокам, за малую толику которых погребены были Гоморра и Содом; и что нет такого закона, который не был бы нарушен ими безнаказанно, потому что право наказывать забрали себе именно те, кто рушит. А теперь они изливают яд лжи на того, кто пришел, кто Богом призван был вернуть справедливость в мир, отнять неправедно нажитое и покарать алчных спесивцев, превративших Божий дом в гнездо разврата, в дом менял и в вертеп разбойников…

Пороки же тех священников, что процветали под крылом Ханана, были действительно непрощаемые, и они, как научил их Царь обмана, первыми обвиняли невиновных и именно в том, в чем грешны были сами. Я имею в виду магию, занесенную к нам даже и не из Египта и Бабилонии, а из недр Нубии и страны Куш, а может быть, и из более дальних стран, о которых сочиняют небывалое. Но я точно знаю, например, что в поместье Ханана под Иерихоном раббуни Иоаким бен-Шеллун магическими приемами убивал раба, а потом заставлял его ходить и исполнять приказы, и он же пытался оживлять создание из сырой глины, но тут у него ничего не вышло: глина слишком быстро высыхала, и чудовище распадалось, пытаясь пошевелиться. И я знаю также, что группа священников, которых трудно назвать этим словом, собиралась вдесятером, как для миньяна, и вторили богопротивное заклинание, призывая демонов убить неугодного им человека – как бы далеко он от них ни был. Человек мог умереть от чего угодно, суть смерти демоны избирали сами, но за полгода его жизнь так или иначе прекращалась. Я уже не говорю о множествах других случаев применения магии, один из которых мне кажется даже более мерзким, чем проклятие на смерть, а именно: маг впадал в глубокий сон, почти подобный смерти, а душа его внедрялась в чужое тело и заставляла его поступать так, как ей было угодно; и если это было недолго, то человек просто приходил в себя в другом месте и не помнил произошедшего, а если долго, то терял память и о себе, и о прожитой жизни вообще; я встречала таких опустошенных людей не один раз на дорогах и одного из них даже смогла спасти и после найти его родных, но то был просто счастливый случай; обычно они погибали. Я рассказала лишь малую толику из того, что до сих пор помню, потому что мне отвратительно говорить об этом, и еще потому, что мне страшно. Я не знаю, чего мне еще можно бояться в этой жизни, но что-то внутри меня уверено, что можно.

Так вот, все это немногое я рассказала только для того, чтобы вы знали: священники, что благоденствовали под сенью Ханана, были страшными грешниками против Господа, а кроме того, они были искусными лжецами, и по правилам этого искусства они обвиняли противника в том, в чем были грешны сами; и если бы он в ответ взялся обличать их, то люди бы, послушав, сказали: он лишь повторяет их слова, а значит, ему нечем оправдаться…

Я ходила к сестрам и Элиазару каждый день. Дом их охраняли воины Сыновей Грома, а рядом с больным постоянно находился Тома Дидим и еще один врач-римлянин, сосланный в Иудею (которую римляне называли Палестиной, что значит Филистинская Сирия); имя его было Люций. Он не мог ходить без трости и каждый раз, садясь или вставая, выкряхтывал из себя греческую поговорку: «Врач, исцелись сам!» Впрочем, Тома сказал, что именно настои и вытяжки, приготовленные Люцием, обратили Элиазара к жизни. Сам Тома не чувствовал, что может чем-то помочь больному.