Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги
Шрифт:
И оба смеемся, как будто читаем Зощенко.
А вот другой разговор, при Саррушке Лебедевой.
— Прошу тебя, Нюша, возвращайся домой к часу.
— А если на банкете будет весело?
— Если очень весело — половина второго.
— Хорошо.
— Да он у вас, Нюшка, «Домострой», — говорит Саррушка, не имея представления о предыдущем разговоре.
— Ото! Еще какой!
И поворачивается ко мне спиной:
— Застегни, Длинный.
Я застегиваю жемчужные пуговки на ее вечернем платье. Оно было куплено еще в Париже и надевается
Лебедева по-мужски пожимает плечами:
— Вы, Нюшка, чудак.
— Почему?
— В подобных случаях, — говорит полушутя наш знаменитый скульптор, — надо возмущаться, бороться за раскрепощение женщины, а вы сияете.
— Не портите мне жены, Саррушка.
Бегут, бегут годы неизвестно куда. А почему они не сидят в креслах, как гневные бухгалтеры — солидно, важно, прочно? Право, хоть бы приснилось мне, что они поменялись ролями: годы сидят, а гневные бухгалтеры бегут, бегут неизвестно куда.
Мы на коктебельском пляже. Мелкая галька похожа на фасоль, бобы и горох.
— Пошли купаться, Кирка, — приглашаю я своего малыша.
Пол-аршинные волны словно только что выскочили из парикмахерской: пена цвета волос, травленных перекисью, завита в баранью кудряшку.
— Пошли, Кирка, в воду.
Он переминается с ножки на ножку.
— Боюсь.
— Чего боишься?
— Больших волн.
— Вот так большие! Гляди: ниже колен.
— Так ты вон какой! А я — маленький.
Ему через две недели стукнет четыре года.
— Пошли, Кирка, пошли.
— Не! Боюсь.
Я начинаю сердиться:
— Так ты, значит, трус?
— Да.
У меня от негодования даже дыхание перехватывает:
— Тогда ты не мой сын. Терпеть не могу трусов.
— Ну и не моги.
Он решительно уходит, чтобы развалиться на никритинской мохнатой простыне.
— Кирилл!
Ноль внимания.
Когда я злюсь, у меня светлеют глаза. Вероятно, сейчас они совсем белые.
— Что с тобой, Толя? — спрашивает мамаша, подставляя солнцу какую-то другую часть тела, по ее мнению, еще недостаточно прокопченную.
— Наш сын — трус.
— Не ерунди, пожалуйста. Он отчаянно храбрый. Кирка, иди с папой плавать.
— Не!
— Иди, иди.
— Боюсь.
— Что-о?
У мамаши чернеют глаза. У нее от злости они чернеют, а у меня, как сказано, белеют.
— Ступай к бабушке. Ступай. Варенье варить. Если ты девчонка, — приказывает мамаша.
Насупив брови, наш парень не спеша уходит. До меня доносится его бурчанье:
— Вот дураки! Мне же только четыре годика.
— Кирилл!
— Ну?…
Он уже унаследовал это любимое материнское словечко.
— Что ты сказал? Повтори!
— Ничего не сказал.
— Ложись!
— Вот вечно так, всегда: то уходи, то ложись, то плавай.
— Молчать!
Он покорно сжимает губы. А в его глазенках, очень похожих на никритинские, я с ужасом читаю упрямую мысль: «Вот дураки!»
До чего же он прав, по чести говоря. Теперь, на седьмом десятке, я понял, что природа
Впрочем… куда ни кинь — все клин.
В тот же день на коктебельском пляже неподалеку от нас в палатке, сделанной из двух простынь, лежала какая-то бабушка. Она все время кричала:
— Яшенька!.. Яшенька!.. Яшенька!..
Мы с Никритиной готовы были ее удушить.
— Яшенька, надень на голову шапочку!.. Яшенька, помочи водичкой у себя под мышечками!.. Яшенька, смотри, не промочи ноги! — это когда ее внук подходил близко к морю.
Года через три в трамвае в Москве на Большой Дмитровке я опять услышал ее голос:
— Яшенька!.. Яшенька!.. Не прыгай с трамвая на ходу!
Трамвай прочно стоял на остановке.
Услышав: «Яшенька, Яшенька!», — я быстро обернулся. Ну конечно, это наша коктебельская беспокойная бабушка.
— Доброе здоровье, — сказал я приветливо.
— Разве вы меня знаете?
— Да. Три года тому назад мы с вами частенько лежали по соседству на коктебельском пляже. А сейчас я вас узнал по «Яшеньке». Что-то, слышу, родное, знакомое. Очень обрадовался.
Кудрявые волны грассируют у берега, как парижанки. Неподалеку от меня, поджариваясь на раскаленном песке, болтают две дамы.
— Вера Павловна, а кто в вашем вкусе: брюнеты, шатены или блондины?
— И те, и другие, и третьи, Мусенька!
Я очень люблю подслушивать пляжные разговоры. Особенно женские. Они психологичней, острей, язвительней, а порой и неприличней.
О брюнетах, шатенах и блондинах мечтают писательские жены — Вера Павловна и Муська. Так ее почему-то все называют. Даже те, которые с ней незнакомы. Вера Павловна, как говорят, «со следами былой красоты». Она крупная, длинная. Кожа у нее на сорокапятилетней жирной подкладке, в черных крашеных волосах эффектная седая прядь. Муська — маленькая, тощая. У нее пронзительные глазки, зеленые, как у злой кошки. Нос явно смертоносный. Он торчит между щек, как лезвие финского ножа.
Вера Павловна вытягивает длинные ноги, забрасывает руки за голову, потягивается и лепечет томным голосом:
— Ах, я хотела бы умереть молодой!
Муська немедленно отзывается:
— В таком случае, Вера Павловна, вы уже опоздали.
Через пятнадцать лет один небезызвестный поэт, кинув иронический взгляд на голый женский пляж, сказал со вздохом — «Тела давно минувших лет». На пляже, как и в дни нашей молодости, рядом лежали Муська и Вера Павловна. Только теперь под большими пляжными зонтами. Увы, они разговаривали не о блондинах, брюнетах и шатенах, а об инсультах, инфарктах и гипертонии.