Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Станиславу Куняеву очень нравится предмет воспоминаний – собственная жизнь, свои стихи, поведение, позиция, иной раз из рассказанного получается, что Николай Рубцов и Анатолий Передреев не состоялись бы, если б не мудрая руководящая рука Станислава Куняева. А между тем первые книжки в столице Рубцова и Передреева вышли в «Советском писателе», и нужно было Егору Исаеву не раз вступиться за них, никому не известных в то время, чтобы сборнички их вышли в свет.
Но тут уж ничего не поделаешь, только действительно крупным личностям удается избежать главной опасности, подстерегающей повествователя о времени и о себе, – преодолеть субъективизм в истолковании исторических фактов и дать объективную картину минувшего. И никого не осуждаю за то, что каждый рассказывает о времени со своей точки зрения, и рассказывает то, что видел, пережил, совершил. Но так порой хочется выглядеть получше, позначительнее, а дело, которое совершил, представить, так сказать, судьбоноснее...
Допустим, через много лет историк литературы
А в это время Станислав Куняев – ученик и последователь Бориса Слуцкого, Александра Межирова, пишет о Винокурове, дружит с Евгением Евтушенко. Я не утверждаю здесь, хорошо это или плохо, констатирую лишь факт, не более того. Каждый выбирает по себе, как говорится в одной из популярных песен, – женщину, оружие, дорогу. Новое литературное направление уже оформилось в острых литературных спорах и дискуссиях, а Станислав Куняев все еще выбирал... Стал членом правления, секретарем Московской писательской организации. И только в декабре 1977 года, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», сделал окончательный выбор: произнес несколько критических замечаний по адресу Эдуарда Багрицкого, удививших его учителей Бориса Слуцкого и Александра Межирова, как и их единомышленников. Правда, мало что нового сообщил Куняев: задолго до этого выступления Олег Михайлов опубликовал книгу «Верность» (1974), в которой дается точная характеристика писателям «одесской школы» – Бабелю, Катаеву, Олеше, в том числе и Э. Багрицкому.
В книге много интересного о минувшей жизни, хорошо написано о Георгии Свиридове, Федоре Сухове, Эрнесте Портнягине, Игоре Шкляревском, Ярославе Смелякове. Станислав Куняев вспоминает острейшие конфликты, споры, тяжелейшие перемены в человеческих судьбах, вспоминает все горячее, что и до сих пор обжигает наши души. Но я не почувствовал скорби, нет трагедийности во всех этих описаниях тяжелейшего в нашей жизни, нашей истории последних лет. Но чрезмерно выпирает самолюбование своей смелостью, отвагой, подчеркивает свое самопожертвование, когда он идет на «ковер» к Альберту Беляеву с видом Джордано Бруно, восходящего на костер. А кто такой Альберт Беляев? Всего лишь заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды в ЦК КПСС. Мелочь, но тогда он один из воинствующих русофобов, «заклинатель змей».
«Наш первый бунт», «Мое выступление с трибуны», «Жребий брошен», «Зал и ораторы», «ЦК и КГБ в ужасе», «Русско-еврейское Бородино», «На ковре у Альберта Беляева» и др. – так называет автор некоторые главки своего повествования о своем выступлении на дискуссии «Классика и мы» и о своем «Письме в ЦК КПСС» о сборнике «Метрополь».
Все это производит чуть ли не комическое впечатление, тем более не могу скрыть иронической улыбки, когда автор чересчур драматизирует события, потому что мне самому не раз приходилось бывать в ЦК КПСС и выслушивать назидательные приговоры блюстителей идеологической чистоты, что не смущало меня, а заставляло лишь подробнее и простодушнее высказывать свои суждения о Шолохове, Булгакове, о русской литературе вообще. Помню, как прорабатывали меня за Булгакова в 1974 году, на всех собраниях того времени находились ораторы, напоминавшие об «ошибках В. Петелина», а В. Озеров еще в 1977 году в «Правде» напоминал, что В. Петелин и Л. Аннинский допустили ошибки в своих очередных книгах. И ничего... Конечно, ничего хорошего не было в таких свиданиях с работниками ЦК, но помню также и то, как после одной из таких встреч, где особенно остро стоял вопрос о моей дальнейшей судьбе, я сразу пришел к Олегу Михайлову, сначала все всерьез, а потом «под пивко» с юмором рассказывал об этой «проработке», и мы вдоволь посмеялись над теми замечаниями, которые исходили от работников ЦК, посмеялись, удивляясь их невежеству, пустозвонству и приспособленчеству. Но таковы были условия нашего существования в литературе, и ничего с этим невозможно было поделать, единственное, что оставалось, – быть самим собой.
Станислав Куняев относит себя к «легковоспламеняющимся», но как долго созревало его национальное самосознание в 70-х годах, можно проследить по
По всему чувствуется, что автор даже не понимает, что эти размышления ставят его в смешное положение: мужику сорок пять лет, семнадцать из них он прожил в Москве, эпицентре бушующих литературных страстей, а только сейчас он понял, что нужно выступить на дискуссии «Классика и мы», устроенной секцией критики Московской писательской организации, а потому председательствовали Евгений Сидоров и Феликс Кузнецов. И секретарю Московской писательской организации Станиславу Куняеву не нужно было дожидаться звонка от Вадима Кожинова, чтобы принять участие в дискуссии. Другое дело – «я решил бросить этой мафии в лицо все, что думаю о ней». И что же Станислав Куняев бросил в лицо этой «мафии»? Прочитал сборник «Воспоминания о Багрицком», в котором авторы воспоминаний сравнивают Эдуарда Багрицкого с Тургеневым, Фетом, Буниным, называют его «классиком», «гением», продолжателем русской классической литературы. И что же? Друзья покойного говорят, что «Багрицкий преданно любил Пушкина – как и подобает русскому поэту», сравнивают Незнакомку Багрицкого с «Незнакомкой другого великого лирика», находят, что «Багрицкий в своем подходе к животному миру» «сродни» «безымянному автору «Слова о полку Игореве». Я бы сказал: и пусть сравнивают, и пусть называют гением, таковы их суждения и оценки. Станислав Куняев тоже считает, что Багрицкий – яркий, талантливый поэт, но его отношение к труду, к «маленькому» человеку, к природе совсем иное, чем у Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого... «Мемуаристы пишут, – говорил Станислав Куняев, – что по чувству природы стихи Багрицкого равны лучшему, что было в русской поэзии, от автора «Слова» до Фета и Бунина. Но ведь это не совсем так...» И далее оратор приводил строчки из Багрицкого, из которых делал вывод: Багрицкому природа «была совершенно чужда», «не любил Толстого»...
Вспоминаю эту речь Станислава Куняева в Большом зале Центрального дома литераторов, слушали сначала с интересом, как и речи всех выступавших, но потом смертная скука разлилась по залу, все-таки собрались здесь преимущественно люди грамотные, писатели, ученые, а тут слышим скучнейший анализ стихов Багрицкого, в итоге которого оратор приходит к выводу, что в творчестве Багрицкого есть такие мотивы, которые «не просто не в традиции русской классики, но и вообще литературы», а поэма «Февраль» «никоим образом не соприкасается с пафосом русской классики. Это поистине авангардизм, но уже в нравственной сфере» (I. С. 206).
Председательствующий Евгений Сидоров резонно напоминал оратору, что мы собрались не на обсуждение творчества Багрицкого, но Станислав Куняев, преодолевая сопротивление президиума и зала, дочитал свое выступление до конца. И вроде бы выступление как выступление, ничего, повторяю, нового он нам не сообщил, умно и тонко проанализировал некоторые мотивы творчества Багрицкого и показал, что некоторые мотивы Багрицкого как бы не соответствуют гуманистической традиции русской классической литературы. Ведь Олег Михайлов в статье «В исканиях гуманизма», уже упомянутой здесь, «безгуманным поветрием», «эдаким моральным релятивизмом» назвал появление целого ряда произведений выходцев из Одессы, где «полюса» добра и зла смещены. Олег Михайлов противопоставляет этому «безгуманному поветрию» произведения А. Неверова и А. Платонова, пронизанные «нежностью и состраданием к человеку». Есть у О. Михайлова и о Багрицком. Признавая его немалый поэтический дар, Олег Михайлов утверждает, что «многие стихи» Багрицкого «буквально перенапитаны неодухотворенным сексом», «неудовлетворенностью вожделений», «весеннее чувство воспринимается поэтом как тотальный половой инстинкт». И приводит убедительные примеры...
В статье Олега Михайлова говорится и о том, что Багрицкий, как и Бабель, Олеша и другие писатели – выходцы из Одессы, свирепо призывали, следуя за Троцким, искоренить черты «старой» России, «в которой им виделось только вырождение, зверство погромов и беспросветный мрак религии», упоминает об их неприятии есенинского творчества, его будто бы «подберезную, бабье-сарафанную, иконописную старообрядческую музу».
Юрий Олеша был «кумиром моей юности», признается Олег Михайлов. Покоряла метафоричность, меткость уподоблений. Все это «казалось верхом совершенства». И только в зрелом возрасте возник вопрос: «во имя чего?» И к чему все это привело – «самоцельная метафоричность», «литературная изощренность», «книжная опытность», «эстетизация предметов»? К забвению гуманистических традиций русской литературы, к отказу от таких понятий, как «совесть», «добро и зло», «человечность», «мораль». Отдавая должное литературной одаренности писателей – выходцев из Одессы, Олег Михайлов с горечью констатировал, что их искусство «на деле оказывалось лишь слегка перелицованным декадансом, осколками богемно-анархических школ и школок» (см.: Михайлов Олег. Верность. Родина и литература. М.: Современник, 1974).