Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Так что С. Куняев, как обычно драматизировавший свою участь после передачи «Письма» в ЦК КПСС, особо ничем не рисковал, но с этим автор воспоминаний явно не согласен: «Я не играл. Это была борьба за жизнь, это было отчаянным шагом, поскольку я предчувствовал, что ежели мы не выиграем сражение сейчас, в выгодных для нас условиях, то впереди нас ждут худшие времена» (I. С. 300).
Хочется, хочется автору воспоминаний предстать перед своими читателями этаким борцом, героем, страдальцем и мучеником. Но мы, его современники, помним, что пребывание его в группе Бориса Слуцкого и Александра Межирова доставило ему должность рабочего секретаря Московской писательской организации, а после перехода в противоборствующую с ней и за активное участие в борьбе с сионизмом получил тоже неплохую должность – главного редактора журнала «Наш современник», направление которого полностью не может быть принято
Любопытны страницы воспоминаний о Татьяне Глушковой, которая никак не могла определиться в острой литературной борьбе. Еще в 1976 году, напоминает Куняев, кумирами Глушковой были Сарнов, Урбан, Аннинский, Роднянская. «Однако к концу 70-х годов Глушкова совершила дрейф, уплыла из объятий Сарнова и Роднянской в «патриотический лагерь» (I. С. 424). Куняев описывает один из ночных разговоров с Межировым в квартире Татьяны Глушковой: «Словно посланцы двух потусторонних сил, мы сражались с ним за ее душу, а Татьяна, еще колебавшаяся, стоит ли ей прибиваться к русскому стану, ждала исхода поединка». Куняев и Межиров сражались за душу, а Татьяна «всю ночь сидела почти молча и непрерывно курила, не зная, в чьи руки – русские или еврейские – попадет ее судьба» (П. С. 165).
Несчастная женщина, печальна ее судьба и как литератора... Стоило Вадиму Кожинову однажды напомнить ее колебания и «дрейфы», как она набросилась на него со своими обвинениями, порой справедливыми, порой несправедливыми. И прав был Александр Межиров в ту ночь, сказав о Татьяне Глушковой:
– Не радуйтесь... Она и от вас когда-нибудь уйдет, как сегодня ушла от меня...
Татьяна Глушкова – человек одаренный, самостоятельный в своем творчестве. Однажды ей показалось, что Вадим Кожинов в чем-то не прав, она попросила Куняева дать ей возможность высказаться по этому поводу на страницах «Нашего современника». «Я отказал ей в этой прихоти, – вспоминает Куняев. – Наступил конец отношений, а за ним началась эра бесконечных статей и интервью Глушковой в «Русском соборе» и в «Молодой гвардии» против Кожинова, Шифаревича, Бородина, Казинцева, Распутина, против «Нашего современника» вообще» (П. С. 425). А почему отказал? Не умещалось в прокрустово ложе идеологии главного редактора журнала, который раз и навсегда определил, что думать каждому из русской партии? И не моги выходить из этих рамок?
Всю мою долгую литературную жизнь меня удивляла нетерпимость к инакомыслящим. Работая в «Молодой гвардии», я однажды затеял дискуссию, напечатал две-три статьи, Феликс Кузнецов, тогда еще не определившийся в своей творческой позиции и ходивший в «либералах», предложил свою статью. Я с радостью прочитал ее и принял, хоть в чем-то и не соглашался, но главный редактор ее «зарубил»: не «наш». А ведь это давняя традиция русской журналистики: давать высказаться на страницах журнала разномыслящим творческим лицам.
Или вот совсем недавно Владимир Бушин совершенно справедливо покритиковал Вадима Кожинова (см.: Патриот. 2001. № 30 – 31. Июль-август), так его тут же обругали, а вслед за этим отлучили от изданий, в которых он до этих пор был желанным автором.
Вот эта нетерпимость, далеко не русская черта, сказывается на многих страницах воспоминаний Станислава Куняева – и по отношению к Сельвинскому, и по отношению к Виктору Астафьеву, и по отношению к Александру Межирову и к другим.
Многие годы дружил с Межировым, в 1968 году даже сочинил восторженную рецензию о его поэзии, «уставший к тому времени от постоянного комиссарского надзора Слуцкого, с готовностью прислонился к Александру Петровичу и даже стишок о нем написал».
Куняев дарил Межирову свои книги с надписью – «одному из немногих близких», «с любовью», но писал, оказывается, зная, что Межиров – «не просто мистификатор», но и изощренный интриган, «светский сплетник и просто лжец»: «Шурик-лгун» – под этим прозвищем он был известен всей литературной Москве – и еврейской и «антисемитской» (П. С. 162 – 163). Не могу понять, как можно знать, что Межиров – «Шурик-лгун», и дарить ему книги «с любовью»? Видимо, для Куняева того времени это нормально: «посредник и маркитант, предлагающий свои услуги», помог нашему ратоборцу наладить «связи с грузинскими и литовскими поэтами», «получать заказы на переводы их книг», «зарабатывать деньги». Ну как же после этого не подарить книгу «с любовью». А потом, когда Межиров перестал быть полезным, можно и написать о нем, что «последние годы его жизни в нашей стране были постыдны, смешны и унизительны». Ничего смешного и унизительного в том, что он трагически пережил
Столь же нетерпимо Станислав Куняев пишет и о Викторе Астафьеве, одобряет его выступления в конце 80-х годов, его письма Эйдельману, «он вел себя по-русски бесстрашно, размашисто, дерзко», но резко осуждает «необъяснимые перемены» в его творческой позиции: выход из редколлегии журнала «Наш современник», «пришли в журнал другие люди, незнакомые мне, да и далекие во многом»; участие вместе с Владимиром Солоухиным, Владимиром Крупиным и Сергеем Залыгиным в подписании «Римского обращения»; его статьи и интервью, резко осуждающие коммунистов и советскую власть. Я знал Виктора Астафьева в то время, когда он, никому еще не известный, пришел в издательство «Советский писатель» со сборником рассказов «Синие сумерки», вышедшим в свет в 1969 году. Мы близко сошлись в то время, бывали вместе в гостях, ресторанах и кафе, подолгу разговаривали, а чаще спорили, он в то время уже был ярым антисоветчиком, резко осуждал коллективизацию, много негативного рассказывал и о войне... Он, как и каждый на белом свете, мог и может ошибаться, не так думать, как Куняев и Распутин, но его творческая и гражданская позиция однозначна – он был русским и не мог быть «перебежчиком и ренегатом», «не на ту лошадку ставить», «давать задний ход и начиная с 1989 года постепенно разыгрывать еврейско-демократическую карту». Я тоже, как Куняев и мои братья-единомышленники, не приемлю его поцелуй с Ельциным, как и Ельцина и все его геростратовские разрушительные действия, но Виктор Астафьев в это время принимал гостя и как хозяин должен был быть гостеприимным. Только этим я могу объяснить этот злополучный поцелуй. Может, он после этого тщательно вытер губы... Кто знает... Но никто не имеет права упрекать Виктора Астафьева в старческом слабоумии, винить его в том, что он продался за тридцать сребреников. Время рассудит...
Если и виноват в чем-то Виктор Астафьев, то только в том, что он, как совершенно правильно пишет ему Н. Эйдельман, порой нарушал «главный закон российской мысли и российской словесности»: «Закон, завоеванный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего для всех сторонних объяснений винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне больше, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена). Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся изнутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведет к истинному, высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие» (П. С. 58). И напрасно Виктор Астафьев отвечал Н. Эйдельману в свойственной ему манере – в манере «отчаянной храбрости», как квалифицировал Станислав Куняев его ответ Н. Эйдельману.
Поторопился с ответом Виктор Астафьев – и проиграл. Здесь полезнее ум, знания, а не отчаянная храбрость...
В своих воспоминаниях известный человек по тем или иным соображениям обеляет себя, свои действия и поступки кажутся ему чуть ли не героическими, высказывания провидческими. Не избежал этого обычного в таких случаях поветрия и Станислав Куняев. Путь его, – внимательный читатель это может заметить и по этим двум книгам воспоминаний, – был непростым, извилистым, не стоит его сейчас выпрямлять. Умный Александр Межиров очень точно угадал характер Станислава Куняева: «...я чувствовал, как Ваша кровь единоборствует с холодным расчетом, ясным разумом. Это единоборство надо воплотить в слове, сохранив равенство двух великих сил». Воспоминания Станислава Куняева и есть описание этого «единоборства двух великих сил», русская кровь победила в нем холодный расчет, но радоваться ли нам этой победе... Кто знает. Во всяком случае из «Нашего современника» один за другим ушли Евгений Носов, Виктор Астафьев, а только что и Василий Белов...
А если учесть еще упрощенный образ Олега Михайлова, доведенный на некоторых страницах воспоминаний чуть ли не до карикатуры (П. С. 316 – 317 и др.), то, естественно, отношение к воспоминаниям Ст. Куняева неоднозначно, как это представлено в приложении в двум томам – в письмах благодарных читателей. В одном из писем Ст. Куняева сравнивают с американским адмиралом Коллэхэном, разгромившим японскую эскадру: «Ваш подвиг сродни подвигу адмирала Коллэхэна. Осветив сражения на литфронте, раскрыв роль пачкунов типа Мориц в борьбе против русских писателей, Вы показали себя истинным героем. Хвала и Слава Вам, Поэт-паладин!» (I. С. 428).