Мой знакомый учитель
Шрифт:
— А ты помнишь, как мы с тобой впервые разговорились?
Она улыбнулась, кивнула головой, прикрыв глаза.
— Обложился книгами в публичке, гляжу, входишь ты… и сразу влюбился в тебя.
— Ну, уж и сразу!
— Ей-богу, сразу: поглядел на твое лицо, на твои брови, на твои глаза и сказал сам себе: это она! А ты тогда взяла книгу и села напротив. Когда ты выбирала место, я про себя шептал: «Вот на этот стул, вот на этот стул». И точно! Будто подслушала мой шепот, села на тот стул. Все, думаю, это судьба!
— Я так неловко себя
— Почему?
— Не знаю. Сама себе говорю: «Сейчас встану и пойду, сдам книгу и вообще уйду из библиотеки, нахал какой-то уставился». И ни с места.
— Так и подумала! Нахал?
— Так и подумала. А ты будто не знаешь? Сколько раз я тебе говорила об этом.
В самом деле, они уже не первый раз вспоминали тот счастливый день, соединивший их на всю жизнь, вспоминали со всеми подробностями, снова и снова переживая радость узнавания друг друга.
В соседней квартире пели песни, наверху танцевали — был слышен приглушенный топот; в репродукторе, отрегулированном на самую малую громкость, чтоб не мешал спать Танюшке, смех перемежался с аплодисментами и голосом Райкина — передавали праздничный концерт.
А они сидели вдвоем, по-молодому влюбленные друг в друга, и вспоминали, когда началась их влюбленность.
10. Братья Липец
До начала уроков оставалось еще четверть часа, когда Владимир Андреевич появился в школе. Прихрамывая, он направился к учительской, но внимание его привлекла группа учащихся у дверей девятого класса. В центре ее Глазков заметил Настеньку, расстроенную, с заплаканным лицом. Она что-то рассказывала.
— Что случилось? — подойдя к ним, спросил Владимир Андреевич.
Настенька подняла лицо, хотела ответить, но не смогла — заплакала.
— Юру… в больницу положили, — ответил стоявший рядом с Настенькой парень.
— Погоди, погоди, — перебил его Владимир Андреевич. — Как так положили?
— Ножом в спину, — всхлипнула Настенька. — Вчера ночью, когда из клуба домой шел…
Глазков поник головой — кто же посмел поднять руку на Юру Семенова? Того бандита растерзать надо. Спросил:
— И сильно его?
— Без сознания лежит, — Настенька опять заплакала.
— Ладно, ладно, успокойся, — утешил ее Владимир Андреевич. — Слезами горю не поможешь.
Девятый класс волновался. Женька Волобуев против обыкновения молчал, сгорбившись над партой. Ребята его понимали и сочувствовали: все-таки с Семеновым они друзья.
Когда острота печального события притупилась и все свыклись с мыслью, что Юра тяжело ранен — тут уж ничего не поделаешь, — волнение улеглось, и обычная школьная жизнь покатилась своим чередом. На другой день произошло, незаметное на первый взгляд, событие. На перемене в классный журнал вложили записку. В ней говорилось: «Семенова бил
Глазков потер висок: что это? Поклеп на Липец или правда?
— Кто написал вот эту записку… прошу после занятий зайти в учительскую, — обратился к классу Глазков.
Ждал после занятий долго, но никто не являлся. «Кто же это написал? — недоумевал Владимир Андреевич. — И почему?
Да, задачка! Проще всего, конечно, позвонить в милицию, а лучше всего порвать записку и дело с концом…»
Дома Владимир Андреевич рассказал про записку Лене. Она, подумав, ответила:
— Я бы могла тебе кое-что посоветовать. Но разве ты сам не можешь решить?
— Вообще-то, конечно…
— Вот и поступай по справедливости.
Наутро Глазков позвонил в приемную директора металлургического завода, справился у секретарши, где работает инженер Липец. Оказывается, в отделе главного металлурга. Звали его Василием Николаевичем.
Василий Николаевич, когда ему позвонил Глазков, сначала, видимо, решил, что говорит с ним кто-нибудь из работников завода. Но когда узнал, кто такой Глазков, в голосе пробилась нотка удивления. Догадавшись, наконец, что речь будет идти о брате, неожиданно растерялся, что-то очень долго прокашливался. Спросил:
— Что вы от меня хотите?
— Поговорить. Я бы мог ожидать вас в школе в любое удобное для вас время.
— Хорошо. Я приеду сейчас.
Действительно, меньше чем через час Василий Николаевич сидел в учительской в теплой, свободного покроя куртке с шалевым воротником, положив на стол шапку из ондатровых шкурок, такой крупный, немного встревоженный, и выжидательно поглядывал на Глазкова. Владимир Андреевич вспомнил, как об этом инженере отзывался Костенко, и подумал: «Мужик, видать, хороший по всем статьям», вслух же сказал:
— Прочтите, пожалуйста, — и подал ему записку.
Старший Липец взял бумажку, деловито развернул ее, прочел одним взглядом и повертел, будто пытался найти что-нибудь более важное.
— Кто писал?
— Неизвестно.
— Анонимка, выходит? А что произошло?
— Моего ученика в праздник сильно избили. Лежит в больнице в тяжелом состоянии.
— Скверно, — нахмурился Липец и спросил: — Курить можно?
— Пожалуйста.
Липец закурил, жадно глотнув табачный дым, видно, собирался с мыслями. Не очень приятное сообщил ему учитель. Наконец проговорил:
— Черт его знает. Борька за последнее время испортился, это верно. Пьет, мерзавец, говорят, даже дебоширит. Из школы ушел, болтается в компании каких-то жоржиков…
— Разве он не перевелся в другую школу?
— Он вам так говорил?
— Нет, другие говорили.
— Никуда не переводился, что-то у него с ребятами не пошло. Но, положа руку на сердце, скажу: не верю, чтоб он докатился до такой подлости. На это Борька не способен.
— Я тоже хотел бы этому не верить. Однако по пьянке что не бывает?