Мой знакомый учитель

Аношкин Михаил Петрович

— Так, — обронил Костенко, с интересом поглядывая на Глазкова, и еле заметная усмешка тронула кончики тонких губ. — Продолжайте.

— Я все сказал. Могу добавить не по существу: десять лет назад с такой просьбой я не пришел бы.

— Не пришли бы?

— Нет.

— М-да. Вы поставили меня в невыгодное положение.

— Не понимаю.

— Что ж тут понимать? Откажу — вы скажете: чинуша не хочет, чтобы молодожены начинали жизнь хорошо, в новой квартире. А я хочу, чтоб они жили в новой квартире. Я эти проклятые бараки во сне вижу, я тоже в них начинал жить.

— Так

дайте квартиру!

— Не могу.

— Какая же тут логика?

— Железная. Хочу, но не могу.

— Извините, но я не верю. Если я хочу, то уже могу.

— Вы когда-нибудь на хозяйственной работе были? Нет? Тогда вам трудно меня понять. Я хочу всем, не только молодоженам дать приличные квартиры. Всем, кто работает на заводе. Но я не волшебник! Вы верите?

— Нет.

— Ого! — Костенко из ящика достал пачку «Казбека», закурил и пододвинул ее к Глазкову: — Курите.

Владимир Андреевич отказался.

— Так вот, — посуровел Костенко, — у вас сейчас одна забота — помочь молодоженам, я вас отлично понимаю. Кстати, кто они?

— Николай Пестун, доменщик.

— Понятно. У меня забот полон рот: жильем надо обеспечить сотни семей и, обратите внимание, остро нуждающихся. Многосемейных. Пожилых. Больных. Всяких.

— Все это мне ясно; собственно, я ожидал такое возражение. Но согласитесь со мной, что порой квартиры неправильно распределяют. Я знаю, например, что одному инженеру, который нуждался, дали трехкомнатную квартиру, а семья у него четыре человека.

— Кто это?

— Разве это важно?

— Хорошо, пусть неважно. Недавно я настоял в завкоме дать квартиру инженеру Липец. Его вы имели в виду?

— Нет, другого.

— Липец остро не нуждался.

— Вот видите.

— Постойте! — резко возразил Костенко. — Не спешите с выводами. У Липец рабочий день не кончается на заводе, он работает и дома, от его нововведений завод получил тысячи рублей экономии, облегчен труд сотен рабочих. Если мы создадим условия такому инженеру, то я уверен — мы сделаем доброе дело для рабочих, для завода, для государства. Так?

— Да, но это исключение.

Костенко оперся руками о стол, подался вперед, словно собираясь встать, и зло ответил:

— Послушайте, не утверждайте то, о чем плохо осведомлены. Если вам известен случай неправильного распределения квартир, я в этом сверхъестественного ничего не вижу, но считаю именно этот случай исключением. О ваших молодоженах я подумаю.

Костенко подвинул к себе настольный календарь и записал адрес Пестунов и домну, на которой работал Николай. Потом через стол протянул Глазкову руку.

— До свидания! Желаю вам всяческих благ.

Рукопожатие было энергичным, крепким. Взглядом проводив Владимира Андреевича до двери, наблюдая, как он тяжело припадает на правую ногу, вместо которой поскрипывал протез, Костенко левой рукой взялся за подбородок, а правой хотел нажать кнопку звонка, уже потянулся к ней. Решил предложить машину, но подумал, что может обидеть человека, и это его удержало.

Вышел от Костенко Владимир Андреевич неудовлетворенным. Не было определенности: не отказал и обещать не обещал.

Если бы директор отказал категорически, то было бы ясно, что делать. Пожаловался бы в райком, а потребовалось, так и в горком партии. А так все осталось по-прежнему.

Дома Глазков записал в дневнике:

«Костенко мне понравился (видимо, потому, что редко встречался с людьми такого склада, и они мне еще не примелькались): уверенный в себе и в деле, которое возглавляет, властный, мыслящий государственными масштабами. В литературе таких пока нет. Пытались писатели вылепить такую фигуру — и Панова, и Николаева, и Панферов, но в каждом их директоре, по-моему, не хватает чего-то чуть-чуть. А в литературе, как и в искусстве, это чуть-чуть порой является решающим.

В приемной наблюдал инженеров, которые приходили к директору совещаться. Это тоже особый, неведомый для меня народ, обремененный неведомыми мне заботами. Подумал с благоговением: ведь в их руках, в руках таких, как они, судьба семилетки, судьба технического прогресса! Я бы хотел быть таким, но тешу себя мыслью, что все они прошли через руки нашего брата-учителя».

9. Праздник

Как-то очень незаметно подкатило время к Октябрьским дням. Погода держалась, словно по заказу, солнечная и теплая, хотя обычно в эту пору на Урале дуют свирепые ветры и во всю жмут холода. Несколько лет назад в ночь с седьмого ноября на восьмое разыгралась такая снежная завируха, какая случалась не каждую зиму. Ветер валил с ног, бил в лицо жгучей ледяной крупой. Занесло дороги, остановились трамваи.

Нынче светило солнце, прозрачное небо опрокинулось над городом. А на деревьях гомонили воробьи, видимо, радуясь теплу и солнцу. В скверах жухли поздние астры. Прихваченные заморозками, почернели и свернулись их листья, засохли боковые лепестки, но сами цветки, наперекор всему, не хотели вянуть и упрямо повертывали синие, красные и сиреневые головки навстречу солнцу.

Город наряжался в кумач. Алые флаги тихо свешивались с балконов, транспаранты с белыми аршинными буквами протянулись через улицы, на домах засверкали гирлянды разноцветных лампочек праздничной иллюминации. И все это придавало празднично приподнятый вид, какую-то особую прелесть и торжественность.

Глазковы получили несколько приглашений, но так и не решили, к кому пойдут. Лена вдруг сделалась грустной и накануне праздника призналась:

— Знаешь, Володя, я, например, в праздники особенно чувствую сиротство.

— Сирота нашлась, — удивился Владимир Андреевич. — Дочь уж в школу на будущий год пойдет…

— Ты все шутишь. Что я поделаю с собой? Посмотришь, у тех родня собралась, у этих тоже — сестры, братья, отцы, матери. У нас же с тобой родни на двоих одна твоя тетка Василина.

— Давай так, — отозвался Глазков. — Ты начинай, а я подхвачу.

— Чего начинай? — не поняла Лена.

— Плакать, чего же еще? У тебя на душе тоска, у меня тоже… Здорово получится?

— А! — досадливо махнула рукой Лена. — Я с тобой серьезно.