Мой знакомый учитель
Шрифт:
— Нет, я скоро закончу.
— Знаешь, сегодня у меня была встреча… — и он рассказал ей про Пестунов. Этот рассказ произвел на нее неожиданное впечатление. Она проговорила озабоченно:
— Можно подумать, что ты завидуешь, Володя.
— Почему завидую? — пожал плечами Владимир Андреевич. — Ведь счастье-то у них настоящее.
— А у тебя? Нет, в зимние каникулы обязательно поезжай в дом отдыха. Ты летом как следует не отдохнул, поезжай зимой.
— Ох, Ленка, Ленка… — замотал головой Владимир Андреевич, улыбаясь. — Все ты перевернула. Я тебе про Фому, а ты про Ерему. Они молодые, понимаешь?
— Я лучше знаю, что тебе
— Ладно, хватит об этом. Ужинала?
Она кивнула головой.
— Ничего, со мной еще поужинаешь.
Любила Лена поздние ужины с мужем. За окном шуршит в темной ночи ветер. На стене бодро чакают часы. В другой комнате спокойно спит Танюшка.
А они вдвоем. И будто во всем мире никого — только они вдвоем. Больше молчат — ведь не всегда разговор лучше молчания! Иногда Владимир Андреевич рассказывает ей что-нибудь, иногда она. Порой вспоминают студенческие годы, своих общих друзей-приятелей. И никогда в такие часы они не касаются обыденных хлопотливых дел. Есть на то другое время. Вспомнив про тетради, поспешила в комнату. Владимир Андреевич, примостившись сбоку, чтобы не мешать жене, записал в дневник:
«Вспомнил Ивашку Кудряшкина, который нашел горячий волшебный камень. Хотел Ивашка пожалеть старика — колхозного сторожа и вернуть ему молодость. А сторож отказался начинать все сначала, потому что он прожил большую красивую жизнь и считал себя самым счастливым человеком. Мне особенно нравится концовка. Хотел автор рассказа ударить по камню, сделаться молодым, но подумал: «Э-э! — скажут, увидев меня помолодевшим, соседи. — Вот идет молодой дурак! Не сумел он, видно, одну жизнь прожить так, как надо, не разглядел своего счастья и теперь хочет то же начать сначала».
Я тоже не хочу начинать заново, чтобы не слыть дураком…
Кто же все-таки был тот мужчина?»
6. Сближение
На последнем уроке по расписанию должна быть география, но Анна Львовна попросила Глазкова:
— Миленький Владимир Андреевич! Вот так до зарезу, нужно уйти. Что хотите обо мне думайте, а выручайте. «Узурпатор» и слышать ничего не хочет, я же погибаю. Ну, миленький, ну, добренький!
Он засмеялся и согласился ее заменить. Когда пришел в класс, ученики уже собрались уходить: они не ждали его. Женька Волобуев разочарованно свистнул:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А сказали, географии не будет.
— Правильно. Будет литература. — Владимир Андреевич подождал, когда все рассядутся по партам и смолкнут, и начал урок. Объяснял им новый материал.
Перед самым звонком Настенька спросила:
— Владимир Андреевич, вы с писателями встречались?
Глазков улыбнулся и ответил:
— Было.
— С кем? — класс затих, хотя многие уже сложили книжки — пора домой.
В первые месяцы войны видел Симонова и Суркова, в госпитале часто бывали у бойцов армянские писатели. Так он и сказал ученикам. После паузы добавил:
— А еще Александра Фадеева видел.
Кто-то попросил рассказать о Фадееве.
— Я-то ничего, — отозвался Глазков, — отосплюсь. А вам на работу с утра.
— Мы привычные, — сказал Юра. — Не проспим.
Остались Женька Волобуев, Настенька, Юра Семенов и еще человека три.
…Однажды Глазкову позвонил хороший приятель и сообщил, что
Вот об этом и рассказал сейчас Владимир Андреевич. Потом заговорили о поэзии. Кто-то спросил Владимира Андреевича, любит ли он стихи. Конечно, любит. Кто же их не любит.
— А Есенина? — сверкнул очками Волобуев.
— Есенина знаю наизусть.
— Почитайте! — попросила Настенька.
Читал вполголоса, стараясь не декламировать, а как бы размышлять стихами вслух.
— Хорошо-то как! — изумленно прошептала Настенька. — А я и не знала!
Юра будто не слышал ее горячего шепота, хотя она говорила на ухо именно ему. Стихи сливались с дивной музыкой, рожденной в сердце, и это было непередаваемо хорошо. Волобуев подмигнул Настеньке, кивнул головой на Юру: мол, смотри, опять брата твоего потянуло на лирику. Она только нахмурилась, повела сердитыми глазами, и он сделал невинное лицо. Зато, когда Владимир Андреевич кончил, Женька ни с того ни с сего брякнул:
— Юра у нас тоже стихи пишет.
Юра зло посмотрел на него: и что за слабый язык у человека, обязательно сболтнет невпопад. Но Владимир Андреевич не заметил смущения Семенова.
— Дело стоящее! — улыбнулся он. — Только поэзия, как я ее понимаю, это такая невеста, которой надо отдавать все или же вовсе не заглядываться на нее.
Женька снова не сдержался.
— У Юрки способности.
— Знаешь, брось, — рассердился Юра, — нет, в самом деле, ты всегда вот так…
Наступила неловкая пауза, которую нарушила Настенька. Она подняла на Глазкова свои доверчивые васильковые глаза и спросила:
— Владимир Андреевич, а вы писали стихи?
— Было дело, — с улыбкой признался он, — когда учился в школе. Но поэзия — не моя невеста.
— Вы хотели стать учителем, да?
— Нет, — покачал головой Глазков. — Учителем я стал случайно.
— Случайностей не бывает, — с ученым видом изрек Женька Волобуев, который всегда старался быть умнее всех. — Случайность — это оправдание для неудачников.
Владимир Андреевич сразу посерьезнел, между бровями легла складка — признак недовольства. Он недружелюбно взглянул на Волобуева, но это недружелюбие вспыхнуло и погасло мгновенно, пожалуй, никто и не заметил его, кроме разве Юры Семенова. Юра уловил это мгновение, и еще больше рассердился на своего болтливого дружка, осадил:
— Ты бы лучше помолчал.
— А что? — взъерепенился Женька. — Не так? Неправду, что ли, сказал?
— Ладно, ладно, — поспешил разрушить их перебранку Владимир Андреевич, и обратился к Волобуеву:
— Ты прав. Я типичный неудачник.
Ученики выжидательно смотрели на учителя. Настенька — с милым недоверием: чего это Владимир Андреевич наговаривает на себя? Женька — с довольной ухмылкой: мол, я все знаю и все вижу… Юра — с пониманием: он интуитивно чувствовал, что характер Владимира Андреевича сложнее, чем мог показаться при первом знакомстве. Остальные ребята смотрели на учителя с любопытством. Примолкли. Глазков сказал: