Мой золотой Иерусалим
Шрифт:
— А почему бы тебе не взяться за головоломки?
На них-то я и остановилась.
Головоломки, между тем, бывают самые невероятные: тысячи взаимосвязанных кусочков, из которых можно составить картины старых мастеров, изображения кораблей в океане и Бог знает что еще. Если очень постараться, можно отыскать головоломки в виде карты Европы, есть в форме круга, квадрата, звезды, головоломки-перевертыши, словом, головоломки на все вкусы. Я пристрастилась к ним и ломала себе голову долгими часами. Это занятие успокаивало, помогало коротать время, и когда я укладывалась спать, мне снился не Джордж, не голодные, отлученные от материнской груди младенцы и даже не роды, нет, я видела во сне кусочки голубого неба с фрагментами веток на них или крохотные синие частички, из которых надо было составить плащ девы Марии. Лидия усвоила дурную привычку являться поздно вечером, как раз когда я заканчивала самую трудную часть головоломки, и вставлять в середину уже не вызывающие сомнения самые легкие кусочки. Я ужасно злилась на нее. Головоломки оказались прекрасным целительным средством, теперь я перемежала ими работу над диссертацией. И ни то ни другое мне не надоедало.
Думаю, каждая женщина к концу первой беременности начинает трусить. Не помню, очень ли трусила я, ведь одна из коварных шуток природы в том и заключается, что после родов мгновенно забываешь обо всех страхах и страданиях, по-видимому, для того, чтобы легкомысленно отважиться на новую беременность. По прихоти той же коварной природы мы стараемся всеми силами охранять
А вот вечер перед родами я помню как раз прекрасно. Ребенку надлежало появиться на свет еще через неделю, поэтому я чувствовала себя относительно спокойно. В половине девятого, сварив себе два яйца, я, взяв их с собой, отправилась в гостиную, чтобы прочесть оставшуюся в машинке очередную страницу моей диссертации. Но когда я открыла машинку, глазам моим представились отнюдь не рассуждения о месте иронии в поэмах Драйтона [27] , а нечто совсем неожиданное и написанное вовсе не мной. Срезав верхушки с яиц, я принялась читать, предположив, и совершенно справедливо, что это — работа Лидии, которая в последние недели как раз жаловалась, что ее машинка вышла из строя. Действительно, страничка была напечатана Лидией. Это оказался кусок из ее нового романа, она начала писать его вскоре после того, как переехала ко мне, и более или менее регулярно трудилась над ним все это время. Словно завороженная, я с беспокойством вчитывалась в забытый лист: рассказ велся от первого лица — от лица девушки, собиравшейся родить незаконного ребенка. Дочитав страницу, я отодвинула яйца и пошла в спальню Лидии искать продолжение. Листы кучей валялись у ее постели, я взяла их в охапку, вернулась в гостиную на диван и углубилась в чтение.
27
Майкл Драйтон(1563–1631) — английский поэт, автор исторических поэм, сатир и баллад.
Не отрываясь, я прочла все до конца, вернее, все, что нашла — роман был неокончен. Он являл собой не что иное, как историю моей жизни, местами слегка измененную, причем некоторые изменения были продиктованы весьма любопытными предположениями, не имеющими ничего общего с действительностью. Лидия, например, явно считала отцом моего ребенка Джо Харта, его портрет в романе был остроумно выписан, но тщательно завуалирован. В одной из захватывающих сцен героиня, то бишь я, отчаянно ссорилась с героем и покидала его навсегда. Мотивы, побудившие эту особу к такому шагу, показались мне несколько надуманными: по-видимому, она обнаружила, что герой продолжает спать со своей обманутой женой; героиня, в отличие от меня, имела счастье быть с ней знакомой. Это открытие до того ее взбесило, что она решила порвать с Джо и отказаться от его материальной поддержки, а сама ведь отважилась завести младенца только потому, что рассчитывала воспитывать его в союзе с тем, кому полагалось изображать собой Джо. Лично я понятия не имею, что такое ревность, скорей, наоборот, всегда страдаю от противоположного чувства, если только таковое существует. Тем не менее, хотя теория о ревности героини и казалась мне притянутой за уши, в какой-то мере она оправдывала ее поведение; я с удовольствием представила себе, как терзалась Лидия, живя рядом со мной, как ломала голову, стараясь понять, почему я решила рожать ребенка и не пытаюсь от него избавиться. По ее собственным словам, она в аналогичной ситуации оказалась неумехой, но, видно, нам трудно допустить, что другие в подобных делах могут смыслить так же мало. Читая начало, я находилась под приятным впечатлением, что мой портрет получился весьма лестным — независимая, волевая, с большим опытом и дока в вопросах секса. Привлекательная девушка, думала я, но потом, когда я перешла к следующим главам, в душе у меня зародились сомнения. Героиня, как и я, занималась научной работой, к чему Лидия, оказывается, питала глубочайшее презрение. Она придумала для меня совершенно немыслимую и никчемную тему — в романе я изучала не кого иного, как злополучного Генрисона. Я вспомнила, что довольно подробно рассказывала Лидии о моем индийце и мы вместе потешались над ним. Впрочем, мне не следовало возмущаться — я ведь и сама всегда понимала, что если не считать Шекспира, все елизаветинские поэты в какой-то мере предмет роскоши, чего не скажешь о романистах девятнадцатого века или о плодовитых поэтах Августовского века [28] . Горячий протест вызвало у меня в романе другое — весьма хитроумные намеки Лидии на то, что увлечение ее героини, то есть мое, литературоведческими поисками и находками — не что иное, как бегство от действительности — попытка спрятаться от неудач в личной жизни и от реальности вообще. Лидия нарисовала весьма впечатляющую картину этакой академической башни из слоновой кости. Как только с ученой героиней случалось что-нибудь неприятное — а на протяжении десяти глав это случалось непрерывно, — она сразу же хватала свои книжки, как другие хватают бутылку джина, и забиралась в постель или в Британский музей. В романе подробно излагался спор о взглядах на жизнь между героиней и ее подругой, олицетворявшей, судя по всему, честность, жизнестойкость, соответствие современным требованиям и прочие положительные качества. Не будучи слишком злобной, я не заподозрила в этой подруге автопортрет самой Лидии хотя бы потому, что таких вообще не бывает. Она обвиняла героиню, то есть меня, в помешательстве на головоломках — выпад, который, учитывая все обстоятельства, показался мне довольно подлым. Сама же она расходовала свою энергию на такие жизненно важные занятия, как работа в театральном баре, сотрудничество в каком-то журнале и роман с телережиссером.
28
Августовский век в английской литературе — период раннего Просвещения (1702–1714).
Короче говоря, к тому времени, как я кончила читать, я была и огорчена и рассержена. Подобный взгляд на научную работу казался мне несправедливым. Я не могла объяснить, в чем ее ценность, но именно поэтому не сомневалась в своей правоте: ценность науки — истина, не нуждающаяся в доказательствах. Умение вести научные исследования — искусство, и этим искусством я владела хорошо, но даже если не признавать за научной работой других достоинств, кроме этого, все равно заниматься ею стоит. А уж для чего это нужно мне — как бегство от действительности или по иной причине — вопрос другой и, как
29
«Надо возделывать наш сад». ВольтерФ. М.,«Кандид», пер. Ф. Сологуба.
Нападки Лидии на мой образ жизни меня рассердили, однако еще больше я возмутилась тем, что она, живя бесплатно в моей квартире, потихоньку, не говоря ни слова, сочиняет про меня всякую чушь. Как-то Лидия сама сравнила себя с пауком, черпающим творческий материал из собственных внутренностей — образ не слишком свежий, но то, чем пробавлялась она, живя у меня в доме, представлялось мне куда более паразитическим способом существования.
Перечитав отдельные пассажи, я снова сложила всю груду листов у кровати Лидии, присовокупив к ним ту страницу, которую обнаружила в своей машинке — я не собиралась объясняться с Лидией, но подумала, что, может быть, она сообразит, откуда эта страница взялась, пусть тогда помучается, прикидывая грозящие ей последствия. Потом я вернулась в гостиную, села у камина, включила приемник и попала как раз на Джорджа, он сообщал о концертах, которые состоятся в будущее воскресенье. Как странно, подумала я, что на Клэр в магазине я наткнулась, а вот Джордж за последние восемь месяцев ни разу не попался мне на глаза. Когда он кончил читать объявления, я выключила приемник, потому что мои мысли все время возвращались к Лидии, хотя гнев уже несколько утих. В конце концов, размышляла я, в последнее время она мне очень помогает, ходит в магазины, приносит тяжелые покупки, иногда даже, на несколько минут берется за пылесос и более того — через кого-то из своих друзей нашла женщину, которая вызвалась дважды в неделю сидеть с ребенком и отпускать меня, когда я смогу выходить. Честно говоря, недавно я даже начала подумывать, что, несмотря на странное положение с платой за квартиру, становлюсь должницей Лидии, но обнаруженные мной страницы доказывают обратное — я по-прежнему остаюсь донором, а она — реципиентом, как при переливании крови. Теперь она зависит от меня больше, чем когда-нибудь, ведь на мне она зарабатывает свой хлеб! Не подумайте только, что у меня это вызывало досаду. Наоборот, посмотрев на наши отношения под этим углом, я сразу почувствовала себя гораздо лучше, ибо мне стало ясно, что они основаны на взаимной выгоде. Придя к такому заключению, я решила лечь спать, поднялась и ощутила резкую боль в спине.
Стоило мне заметить эту боль, как я поняла, что чувствую ее уже давно, только не обращала внимания. Я сразу совершенно правильно догадалась, что значат эти ощущения, и впала в панику, так как час был не самый подходящий, чтобы беспокоить больничный персонал и санитаров скорой помощи: стрелка уже близилась к четверти двенадцатого, всем добропорядочным горожанам в это время полагалось спать. Я очутилась в затруднительном положении — боли казались еще вполне сносными, и я могла сколько-то продержаться дома, а с другой стороны — чем дольше я буду ждать, тем позже попаду в больницу, тем раздраженнее будут сестры, акушерки и прочие представители медицины, с которыми мне предстоит встретиться. Я пошла в спальню и разыскала листок с инструкциями. Мне предписывалось понаблюдать за схватками и, если выяснится, что они повторяются регулярно и чаще, чем раз в пятнадцать минут, позвонить в больницу. Я заметила время и с ужасом обнаружила, что схватки с поразительной регулярностью повторяются каждые три минуты. В половине двенадцатого я позвонила в больницу, и мне велели принять таблетку аспирина, а то и две, и вызвать санитарную машину. Я послушалась. Потом достала заранее приготовленный по инструкции чемоданчик, надела пальто и села ждать. Санитары появились через десять минут, одновременно с Лидией, которая возвращалась с вечеринки в довольно веселом настроении. Узнав, что со мной и куда я направляюсь, она заключила меня в объятия, осыпала поцелуями и решила проводить до машины. В лифте она тараторила про вечеринку, про то, как встретила там Джо Харта, который только что кончил очередную книгу, как они поболтали обо мне, как нежно он ко мне относится, как беспокоится за меня, как он ей, пожалуй, все-таки нравится и как она сейчас же сообщит ему о новорожденном — кто бы ни родился — мальчик или девочка. Санитары и я слушали Лидию в полном безмолвии, но я радовалась ее присутствию, оно избавляло меня от необходимости беседовать с этими двумя молчаливыми мужчинами, произнося дежурные фразы вроде: «Прекрасный вечер, не правда ли?» или «Как жаль, что пришлось беспокоить вас так поздно». Вид у Лидии был довольно странный — прическа развалилась, на одной щеке краснела губная помада, а поверх причудливого длинного платья из зеленых кружев красовался ее неизменный серый плащ, другого пальто у нее просто не было. Ее сосредоточенность на теме Джо подтверждала полученные мной только что сведения, и я радовалась, что могу уяснить ее позицию, которая до этого ставила меня в тупик.
А еще я радовалась тому, что еду в больницу из такого солидного дома в столь уважаемом районе. Мне казалось, что одно это дает мне право рассчитывать на чуть большее внимание, и действительно, выйдя из лифта, один из санитаров повернулся к Лидии и предложил:
— А вы не хотите проводить свою подругу, мисс?
Было видно, что Лидия произвела на него впечатление, а у той даже глаза зажглись от перспективы совершить столь экстравагантную поездку. Однако я твердо сказала, что мне лучше ехать одной, больница ведь близко — в конце улицы, и что я ни в коем случае не хочу обрекать ее на хлопоты, так как ей необходимо хорошенько выспаться. Мысль, что она будет с профессиональным интересом наблюдать за моими схватками, ничуть меня не манила — если уж ей так хочется узнать, как это бывает, пусть рожает сама. Лидия осталась на тротуаре и, пока машина отъезжала, махала мне вслед рукой и желала удачи. В своем свисающем ярусами одеянии она являла собой странную, но привлекательную картину.
По дороге в больницу я размышляла о том, как выбивает из колеи, когда вдруг видишь себя глазами других, словно неожиданно обнаружила свой профиль в непривычном сочетании зеркал. Я всегда, даже в самые суровые минуты, считала, что знаю себя лучше, чем кто-либо другой, однако отнюдь не обольщалась этим, ибо все мои беды шли от большого ума, но внезапно оказалось, что предугадать, как воспринимают тебя окружающие, невозможно. Когда-то я встретила в гостях бывшего одноклассника, мы с ним не видели друг друга с тех пор, как окончили школу, нам обоим было известно, что мы здесь встретимся, и я сразу его узнала, а он, когда мы разговорились, покаялся, что сначала принял за меня другую девушку. Я попросила показать, какую, и он показал в толпе гостей высокую, тощую, слишком гладко причесанную девицу с робким, замкнутым лицом. Я была удивлена и даже уязвлена тем, что он мог так обознаться, уж слишком она отличалась от меня, в ней я не видела ни своих достоинств, ни своих недостатков. Правда, у нее был тот же рост, тот же цвет волос, и, поразмыслив, я призналась себе, что, когда мне было шестнадцать, многое во мне обещало сходство с этой девушкой, и наоборот, шесть лет назад шестнадцатилетняя Розамунд Стесси вполне могла быть не мной, а ею.
Когда мы подъехали к больнице, я с некоторым облегчением подумала, что еду сюда в последний раз и уж теперь, по крайней мере, мне не надо больше ходить в клинику, не надо иметь дел со всей их изматывающей рутиной. Я вылезла из машины и направилась было по коридору, но один из санитаров остановил меня и сказал, что мне придется сесть в кресло-каталку.
— С какой стати? — удивилась я. — Я прекрасно дойду сама.
— Ходить вам нельзя, — объявил он.
— Да почему? — не укладывалось у меня в голове. Я была не против кресла-каталки, но просто хотела знать, почему мне нельзя ходить. — Дома же я ходила.