Мой золотой Иерусалим
Шрифт:
— Нет, я не знала, — ответила Клара.
Ей не хотелось разговаривать о Мартине — она боялась, что разговор коснется Клелии, но любопытство заставило ее спросить, где была жена Мартина все это время. Габриэль ответил, что она, по слухам, жила с каким-то мужчиной в Милане.
— Не понимаю, зачем она вернулась, — сказала Клара. — Как это, наверное, ужасно — вернуться после того, как ушла.
— Я думаю, тут дело в ребенке, — ответил Габриэль.
— Ах да, ребенок, — сказала Клара. — Но ведь она оставила ребенка ему. Зачем же было возвращаться, если оставила? Я бы ни за что не вернулась.
И
Принесли суп и вино, которое было так кстати. На поверхности супа плавали искусно сделанные решеточки из сливок, при виде которых Клара ахнула от восхищения. Официант оказался на редкость приветливым, он остановился и очень мило объяснил, как эти решеточки делаются на поверхности супа вилкой. Клара пришла от этого объяснения в восторг, а официант выслушал ее восклицания с несравненным старомодным удовольствием. И когда он ушел, сияя профессиональной гордостью, Клара взяла ложку и, с улыбкой глядя на Габриэля, провела ложкой над решеточкой.
— Жалко разрушать такую красоту, правда? Хоть он и говорит, что это делается так просто, у меня бы никогда в жизни не получилось.
— Если вы не разрушите эту красоту, — сказал Габриэль, — она растает и расплывется. Видите, уже расплывается, лучше сами размешайте.
И Клара окунула ложку в суп и, помешав, стала есть.
Когда они доели суп, Габриэль взял под столом Кларину руку — горячую, сухую, послушную.
Клара посмотрела на него, улыбаясь.
— Мне нравится этот шрам, — произнесла она, чувствуя неожиданную свободу, словно все было уже решено между ними.
— Правда? — сказал он. — Я и сам всегда считал, что он мне к лицу. Но я уже давно не видел его — не смотрелся в зеркало.
— Это оттого, что вы упали с ограды в саду? — спросила Клара.
— Да, — ответил он и добавил: — Я рад, что он вам нравится, что вы находите во мне что-то привлекательное, ведь мне в вас нравится все.
Они улыбались друг другу нежно, открыто и уверенно, их взгляды были так испытующи и проникновенны, а интонации — так теплы, так редкостны, так волнующи.
Когда они съели бифштекс, Габриэль положил руку Кларе на колено, а она, скинув туфлю, уперлась ногой в его щиколотку, и он чувствовал сквозь чулок, какая у нее нежная ступня. Клара одолела полбутылки вина, щеки у нее порозовели, волосы падали на глаза.
— Клара, — произнес он, когда она согнула пальцы на его щиколотке. — Клара.
— Вечно эти волосы лезут в глаза, — сказала она, обеими руками отвела волосы назад и, опираясь локтями на стол, ладонями обрамляя треугольник на высоком лбу, наклонилась к Габриэлю. — Слишком
— Только не подстригайтесь, — сказал Габриэль.
— Хорошая стрижка — слишком дорогое удовольствие. Вот они и растут.
— И пусть растут, — сказал он.
Они стали пить кофе, и Габриэль, глядя на Клару, предложил:
— А не пойти ли нам на дневной сеанс в кино?
— Разве вам не надо на работу? — спросила она.
— Надо, — отозвался он, — но я не пойду. Что бы вы ни ответили — даже если откажетесь, — на работу я не пойду.
— Но что вы будете делать, если я откажусь? — спросила она.
— О Боже! — Габриэль помрачнел, чувствуя, как подводные течения его безрадостной жизни несутся к нему из какого-то далекого моря, угрожая спокойствию безопасной бухты, где он был с Кларой. — О Боже, не знаю, что я буду делать, — бродить по улицам, наверное. Не знаю.
И вопреки его опасениям поняв, что эти слова означают не вожделение, а быстрый взгляд назад, во мрак, из которого он к ней пришел, Клара, тронутая и обеспокоенная, сказала поспешно:
— Нет, я пойду. Конечно, пойду.
Габриэль расплатился, они направились к выходу и стали подниматься по лестнице, ведущей на улицу. Узкая темная лестница делала крутой поворот, и на повороте Габриэль поцеловал Клару. Пока они стояли, другая пара, спускаясь, прошла мимо, Габриэль держал Клару в объятиях, а она, пряча лицо, прижималась к нему. В его объятиях было тесно и уединенно, от него пахло французскими сигаретами, и она чувствовала сквозь его рубашку волосы у него на груди. Поцеловавшись, они наконец поднялись по лестнице и, выйдя на улицу, пошли рядом, сплетя руки. Они пришли в кинотеатр «Академии» и сели, как когда-то каждый из них — с кем-то другим, на последний ряд, и, едва сев, снова повернулись друг к другу, их губы слились, его руки скользнули к ней под пальто и под джемпер к стольким забытым ощущениям, совсем не утратившим силу, словно ждавшим его. Он не сидел так в кино больше семи лет и, почувствовав на ее губах вкус упущенного времени, своих неоправдавшихся ожиданий и невостребованных возможностей, испугался связи этих ощущений с прошлым. И в то же время важно было почувствовать, что снова живешь, и Габриэль вспомнил с болью, что когда-то только такие мгновения называл жизнью.
Шел итальянский фильм о каком-то старике, Клара время от времени поглядывала на экран и видела столько, сколько хотела увидеть. Ей всегда нравился такой способ смотреть фильмы, и теперь ее внимание, привлеченное то видом итальянской улицы, то бедами старика, было особенно интенсивным. Живя в университетском общежитии, Клара запоем читала книги, лежа на кровати, пока очередной ее любовник пытался добиться близости с ней, и прочитала всего «Адольфа», лежа поверх некоего Бернарда, а когда тот протестовал, отвечала, не особенно искренне: «Понимаешь, если я не буду отвлекаться на чтение, я просто с ума от тебя сойду». Она обнаружила, что Габриэль бесконечно больше волнует и отвлекает ее, чем Бернард, а фильм не такой интересный, хотя почти такой же печальный, как «Адольф». Но эта печаль ей не передавалась — ее переполняло счастье. Она подумала, что никогда в жизни не была так счастлива.