Моя Борьба | Короткие рассказы

Хромов Евгений Викторович

– Когда выдавалось свободное время, мы с тобой целиком посвящали его игре в бадминтон. Хорошие были дни, - продолжил он, но после того как Софи отмолчалась во второй раз, он, кажется, понял в чём дело, - Работа мамы утомляет, ты сильно устала?

– Да, есть такое. Хорошо, что бедные времена прошли и мы можем позволить себе нанять служанку.

– Если что, я всегда могу помочь, - сказал Норманн, вставая с дивана и осторожно беря на руки ребёнка. Из-под этого коричневого в белый горох свёртка на него внимательно смотрел малыш, снизу вверх пробегая по каждому элементу одежды любопытным глазками голубого цвета.

– Глаза у него твои, как два осколка неба, - проговорил Норманн, укладывая ребёнка обратно в коляску. Софи тепло улыбнулась

уголками рта, - а вот волосами в папу пошёл, рыженький такой. Кстати, где он?
– подкрепил брат свои слова, указывая на огромный портрет Начальника, наблюдающего за происходящим в комнате со стены напротив двери.

– Не знаю. Думаю, явится ближе к ночи, а может и нет. Он говорит, что занимается важными государственными делами и часто приходит изрядно выпившим. И приходится верить, что мне ещё остаётся? Я уже устала так жить.
– Норманн, присев на диван, заботливо приобнял её.

Положив голову девушке на колени, как в детстве, они лежали у матери, он тут же вскочил. Её тело было необычайно холодным и крепким, как камень. Софи сидела на краю дивана. Уставившись в одну точку на экране, она напоминала больше мраморную статую, нежели человека. Глубоко взглянув в её голубые глаза, он почувствовал ещё больший холод. Казалось, что в этом организме живо только сердце, которое бешено билось в груди и готово было раскрошить на тысячи кусочков это миниатюрное мраморное изваяние. Взяв нежно сестру за руку, Норманн посмотрел ей прямо в глаза и спросил:

– Ты случайно не заболела? Софи, ты ужасно выглядишь, - в ответ девушка лишь потупила взгляд в пол. Её прекрасные голубые глаза, которые в обычные дни могли от счастья светиться, как утреннее небо, сейчас потускнели, будто это небо закрыли свинцовые тучи. Откатив рукав её платья, он увидел синяки по всей поверхности руки, многие из которых уже начали терять цвет.

– Ответь мне, тебя опять обижает этот козёл?
– девушка покорно продолжала молчать и только сдавила Норманну ладонь, но в этом жесте было столько теплоты, что тот даже не подумал отнимать руку.
– Я обещал, что если твой "любимый" хоть пальцем тебя тронет, он останется без головы?

Далее Норманн уже не помнил, что происходило. Словно некоторые фрагменты воспоминания были затянуты плотным полотном тумана. Норманн помнил, что сорвался, а после уже то, что простояв на остановке и, наконец, сел в транспорт, доезжающий почти до его дома. Он ехал, уткнувшись в окно. Перед глазами проносились столь ненавистные ему государственные рекламные дисплеи, выводящие крупную надпись "Ты и есть система", ставшую негласным девизом государства и жизненным кредо каждого просто рабочего; мелькали огоньки автомобилей, спешивших неведомо куда в едином потоке; небольшими группами сновали люди, идущие с рабочей смены. Из этой серой массы то и дело выделялись тёмные мундиры сотрудников КПБИ. Через стекло, словно глядя в освещённый муравейник, Норманн наблюдал за жизнью страны, появление которой он так рьяно отстаивал. Что, если это и есть сущность его мечты, ставшая явью? И всё это вокруг - воплощение не силы обратного противодействия, как говорил писатель, а лишь его настоящих идеалов, которые он сам же предал спустя годы? Норманна начало тошнить, а голова назойливо заболела. Электротранспорт автоматически затормозил, оказавшись на остановке.

Вернувшись к себе домой уже под покровом ночи, Норманн спешно сбросил с себя одежду и принялся за поиск бумаги с карандашом. Мысли кружили в голове Ньюмана, словно небрежно подброшенные вверх листики, и ему надо было с кем-то поделиться ими. Казалось, образ Софи - самого дорогого человека в его жизни словно потерял какую-то фундаментальную и сокровенную важность, и поэтому он скорее хотел поделиться своими переживаниями хотя бы с этими бездушными белыми листами бумаги. Первый попавшийся в руки карандаш был сильно затуплен. Чтобы заточить его до пригодного к работе состояния, Норманн достал небольшой ножик из кармана пальто,

лежавшего смятым на полу, и принялся точить. Это был тот самый перочинный нож, случайно забытый писателем, а в последствии ставший воспоминанием о "крохотном" человеке, бросившим вызов огромному миру. Что стало с Вистаном Хьюзом? Смирился ли этот человек и разочаровался в борьбе или же он был убит, крепко прижимая к сердцу свой рукописный труд? Ньюман с каждой секундой пропитывался ненавистью к окружаемому миру; государству, уничтожающему своих лучших сыновей; обществу, отдающему их на съедение. Ненависть уже стала для него чем-то обыденным, как и потребление кислорода. Остановить эту разрушающую силу - значило исчезнуть самому. Поэтому пришлось подчиниться этому чувству, ставшему явным фактом. Закончив починку карандаша, он со спокойным видом отразил этот факт на бумаге: "Смерть системе. Если считают меня системой, то я хочу собственной смерти. Смерть системе". Сзади Норманна раздался оглушительный треск, как будто всё, столь ненавистное Ньюману, и впрямь разрушалось на глазах. Откинув карандаш, он оглянулся назад. Деревянная дверь, которая была лично поставлена им из-за недоверия к электронным замкам, была вышиблена из петель и лежала в стороне. Норманн машинально вскочил; в дом вошли несколько человек в чёрных защитных костюмах. Один из них, тот, что был повыше, сняв шлем, выдавил из себя:

– Норманн Ньюман, Вы арестованы Комитетом по борьбе с инакомыслием. Вы обвиняетесь в деятельности, направленной против государства и общества, а именно: инакомыслие и убийство человека.

Посмотрев на него Ньюман, процедил:

– Сэм, объясни, кого я убил? Что вообще происходит?

– Стойте на месте! Вы обвиняетесь в убийстве собственной сестры Софи Ньюман, найденной мёртвой около 10 минут назад. Был дан приказ доставить Вас в центральное управление КПБИ округа, - добавил Сэм Шай, однако, Норманн уже не слышал этих слов. Он стоял неподвижно, как вкопанный возле своего письменного стола, даже не шевельнувшись, когда ему на шею надевали специальный электрический браслет, и двинулся лишь когда его грубо подтолкнули в спину к сторону выхода из дома.

...

– В деле написано, что Вы "зарезали собственную сестру Софи Ньюман" перочинным ножом; а про "инакомыслие", Норманн, Вы придумали сами - это правда?
– продолжил главврач, не дождавшись ответа.

– Да...

– Последний вопрос. Вы, Норманн Ньюман, признаёте себя сумасшедшим?

– Да, - без малейшего колебания ответил он. Врачи, переглянувшись между собой, все как один одобрительно кивнули; главврач, открыв красную папку, записал туда несколько строк. Когда он потянулся к зелёной печати, Норманн не повёл даже глазом. Наконец, отодвинув в сторону печать нужного цвета, он занёс над бумагами красную печать и с щелчком сделал пометку. Также спокойно, как и зашёл, Норманн поднялся и отправился на завтрак с вновь прибывшим санитаром.

Вернувшись уже к себе в палату, он заметил, что его комната пуста. Ньюман не удивился этому факту. Его таинственный собеседник мог проходить какие-то процедуры или быть до сих пор на комиссии. Норманн решил всё же терпеливо дождаться своего друга, хоть и не знал, что тот скажет при встрече. Он сел на кровать. Прошло обеденное время. Вскоре прошло и время ужина. Норманн прождал его целый день, как оказалось, тщетно. Очень клонило в сон. Спина, нывшая от длительного сидения в одном положении, разболелась ещё больше.

Во время вечернего обхода пациентов, Ньюман задержал рослого санитара и спросил:

– Слушайте, возможно, Вы выписали моего друга или перевели его в другой бокс. Могу я, хотя бы, узнать имя человека, который жил всё это время со мной в одной палате?

Санитар оценивающе посмотрел на Норманна:

– У Вас одноместная палата, - мужчина в медицинском костюме ушёл.

Он покорно упал на подушку и в тишине смотрел в пустой потолок. Но через минуту резко откинув её в противоположный угол палаты, положил свою голову на пустой матрас и сомкнул глаза.