Моя борьба
Шрифт:
Читая Ницше по-русски, он становится таким старорусским. И будто только Гате slave[74] участвует, только русскостью своей его воспринимаешь. По-английски он универсален, по-французски парижанин какой-то. Поэтому Чехов совсем не интересен — он там, в старой, несуществующей России Как и Гоголь с его выдуманными за границей русскими персонажами.
Трабульси мне дал в лапку полторы тысячи. Приходил бы он раз в неделю… Все-таки обязанность (работа) дисциплинирует, заставляет тебя что-то делать, когда и не хочется. Я не обязана писать, поэтому редко заставляю себя. Но потом меня мучает совесть… Может, иногда я все-таки и думаю, что это моя обязанность, что-то ниспосланное свыше..»
Год назад Надежда должна была отправиться к своему супругу Жану в Йемен. Но атташе Жан не дождался супруги с сыном. Она решила развестись с ним, Надюшка.
Писатель так никогда и не поверит, что все дни и ночи, проведенные Машкой у подружки, они сидели вдвоем. То есть без мужиков или хотя бы одного задрипанного мужичонки. Не поверит, но и никогда не проверит. Он только звонил туда и своим всклокоченным голосом солиста Краснознаменного ансамбля песни и пляски кричал: «Ты собираешься домой идти, ёб твою мать, или нет?!» Он никак не мог понять: «Что можно делать там было полтора дня? Что можно делать с этой узколобой Надькой с двумя извилинами в голове?!» — возмущался он на неумение Машки выбирать себе друзей из мира высшего, сложного и достойного. Но Машка прощала свою Надюшку за ограниченность, потому что та была ее подружка. Просто так. Не для чего-то, а просто. «У тебя отношение к людям, как у клопов — что-то от них получить! — кричала она в свою очередь писателю. — За встречей с людьми должна последовать публикация в журнале, оплата за публикацию или статью о тебе, или твоя фотография, или хотя бы информация, где можно напечататься. А просто так, из симпатии, ты не можешь с людьми общаться. Тебе просто так даже не о чем с ними говорить! Если разговор не касается твоих книг — о чем тебе с ними говорить?» Надо сказать, что Надюшка служила певице и слушательницей ее стихов. Она к ней приходила не только с пивом и вином, но и с листочками, сложенными вдвое. Потому что писатель не любил Машкины стихи. Когда-то певица думала, что умерла бы, наверное, если бы любимый человек сказал ей, что стихи ее ему не нравятся. Или ушла бы от него, это уж точно. Но ничего, она стерпела. Он в рекомендательном письме в издательство так и написал «стихи мне ее не нравятся, а роман хороший». «Говно, — думала певица, и не только думала. — Тебя никто не спрашивал про мои стихи. Какой ты говнюк все-таки. Что ты лезешь, куда не просят? Услужил, тоже мне!»
Надюшкина (и Жана!) квартира была уже продана, и она доживала в ней последние месяцы.
— Какой маразм! Им надо сто бумажек, чтобы они тебя пустили! Миллион заверенностей! — Надюшка, как мышонок с всклокоченной белой челочкой со сна, пришла на кухню, где и сидела певица с пивом.
Она искала квартиру и ее, конечно, никуда не пускали. Она достала пиво из холодильника и бутылку советской водки. Надюшка только что посетила Родину — оттуда и была привезена водка и икра.
— Ты пей водку с соком, а мне пивко оставь… Ой, идем в комнату, я лягу… Что я буду делать со своими вещами?
— Ха-ха, а ты не помнишь, сколько я мучалась? В социальных каких-то проявлениях Франции это тот же СССР. Работает та же Systeme D.[76]
— Ой,
Машка с писателем, как и сам Булгаков, предпочитали «Белую гвардию». Но советские люди хотели, чтобы «Мастер» был его лучшим произведением, — потому что в нем они узнавали свою советскую действительность и им становилось от этого легче, потому что как же, написано ведь, вот, пожалуйста…
— «Систем Дэ» — это как советские связи, блат, знакомства. Сегодня они, правда, все это переименовывают и узаконивают, называя — посреднической фирмой, маклером, брокерским агентством…
— Ой, бля, как там хуёво-то… Ты там не была хуй знает сколько лет и сейчас там жить невозможно…
— Вот именно — сейчас! После перестройки’ Оху-еть от логики можно. Ведь после перестройки стало хуёво, а не из-за 70 лет советской власти!
— Я бы на тебя посмотрела там утром, с похмелья, и пива нигде нет. И кафе твоих любимых нет.
— Ну почему же они такие мудаки, что у них ничего нет?
— Да это советская власть, которую давно надо было свалить…
— Надюшка… Ой, выключи ты этого дурака! — кассета с юморесками Жванецкого была одной из любимых Надюшки. — Он все-таки очень тамошний, надо быть очень советским, чтобы его любить… А о советской власти… Сколько лет ей сопротивление-то длилось? Диссидентов по пальцам можно сосчитать…
— Да вся эта система прогнившая, придуманная этим лысым, лежащим посреди города… Охуеть можно.
— А здесь существует гробница Наполеона…
Машка думала, что в голове у Надюшки все смешалось. Она защищала русских, их человеческие качества — вот хотя бы умение напиться! — и не понимала, что это благодаря социальным условиям и исторической среде. Маша так вот очень хорошо понимала, почему эти русские девки, выходящие замуж за иностранцев, всегда имели любовников, даже истинно любимых, там, в Москве! Потому что с теми можно было ни о чем не думать — лежать в койке сутками и в потолок плевать. И любовники плевали. Могли себе позволить, несмотря на то что все были обеспеченными молодыми людьми. Но обеспеченность там не достигалась тем, что каждое утро они должны были быть свежевыбритыми и благоухающими бежать, в свой зубоврачебный кабинет, или на биржу, или в магазин, принимать товар. Можно было прогулять, не прийти, сделать липовый больничный. И Машка уверенно думала, что если в СССР и есть люди с коммерческой жилкой, с деловыми качествами — их меньшинство и их деловитость тамошняя. Советская. Которая подразумевала в себе совсем не здешнюю и установленную уже во всем мире деловитость. А раз они хотели делать дела с Западом, то их деловитость не подходила. Их привычка лакать водку и коньяк, не быть пунктуальными, не сдерживать свои страсти, не отвечать на деловые письма, «тянуть резину», не уметь быстро реагировать — вот их отличительные качества! — здесь не пройдут. Потому что есть здесь интернациональные условия деловитости Западный Бизнесмен — это уже имя нарицательное. У Машки у самой мужья были бизнесменами. Бо-о-льши-ые дельцы, надо сказать! Шуточки, вообще-то, они очень неплохо преуспели в США, эти бывшие советские граждане. Но только потому, что у них не было другого выхода, они уже были там, жили в Америке и делали дела по-американски. А советские бизнесмены, они думали, что сейчас, они придут и устроят все по-ихнему, наставят кругом матрешек с водкой и сделают бизнес!
— Этого, как ты говоришь, лысого уже шестьдесят два года нет в живых! При чем здесь лысый, если вам опохмелиться нечем?! Это уже другой лысый, меченый! Провел антиалкогольные кампании. Да как! Все виноградники старинные повырезали, олухи. Заставь дурака молиться…
— Ну, это уж как всегда, по-русски, моя лилипу-точка.
— Уже договорились до того, что мы все, оказывается, жили в тюрьме, под дулами пистолетов. Позорище! Ты сама там как сыр в масле каталась!
— Да хуй со мной… Мне всегда жалко простых, работяг. Маму. Твою и мою. Почему они не могут там иметь то, что местные имеют?
— А, может, и местные не должны всего этого иметь? Может, все это искусственно выжимается? Недаром даже во Франции, самой отсталой в этом отношении, появилась партия зеленых в Парламенте. Высокий уровень жизни, благополучие, так называемый прогресс — принес очень много вреда. Ине только физического, видимого, но и морального. Все думают, что так и должно быть. И так и будет. Постоянное улучшение. Хуюшки! Так не может быть. Потому что все эти улучшения несут сначала неосязаемые, невидимые — но потом как бухнет! — последствия.