Моя чужая жена
Шрифт:
Он поднялся, подошел к распахнутому окну. Рыжие кленовые листья казались еще ярче, свежее в дрожащем от уходящего дыхания лета воздухе. Темно-розовое закатное небо словно тянуло ввысь ветки деревьев, прощаясь с ними последним жаром, трепетом, последней ностальгией по ускользающему теплу, солнцу, свету.
Митя сел в старое плетеное кресло, закурил и принялся представлять себе путь Али. Вот ее машина уже вывернула из поселка, проехала перекресток, дальше за ней увязалась местная дворовая собака, одна из тех, что он подкармливал… Вот Аля подъезжает к аэропорту, открывает высокую стеклянную дверь. И чем она дальше, тем ближе день, когда он снова увидит ее. А там, в той
В груди что-то дрогнуло. Митя улыбнулся и откинулся на спинку кресла. Собственное тело почему-то стало вдруг легким, невесомым, словно он мог подняться над самим собой, освободиться от тяжести прожитого, увидеть и крохотную девчушку на руках у улыбающейся матери, и Никиту, взрослого, любимого всеми мужчину, главу семейства, отцовскую надежду и гордость.
«Не бывает бесцельно прожитой жизни, — пришло к нему спокойное понимание. — Все наши промахи и ошибки, все заблуждения и раскаяния — лишь шаги к какому-то далекому, пока скрытому высшему смыслу. Лишь ступеньки к той расплавленной солнцем вечности».
Папироса упала на дощатые перила и покатилась к карнизу, гонимая легким порывом ветра. На лицо Мити опустился багровый отблеск разливающегося над лесом заката.
И вот он бежит, широко расставив руки, по поросшему душистым клевером полю, маленький, легкий вихрастый мальчишка, а навстречу ему рысью несется лохматое чудище, радостное, лающее, виляющее всем своим огромным телом. Чудище бодает его, от чего Митя теряет равновесие и падает на спину, облизывает горячим шершавым языком и подталкивает своим овчаристым носом, дескать, ну что же ты разлегся, вставай, вставай, хозяин, пойдем скорее на реку. Митя ловко хватается маленькой ладошкой за шерстяную холку своего верного друга, поднимается на ноги, и они вдвоем движутся к неясной в августовской полуденной дреме серебрящейся кромке реки. Верный Тим идет медленно, стараясь ступать нога в ногу со своим маленьким богом, со своим обожаемым хозяином Митей. Оба упоительно счастливы…
Уходящий луч летнего солнца отразился в Митиных темных остановившихся глазах, скользнул по волевому подбородку, забрался за ворот расстегнутой рубахи и, наконец, совсем исчез, чтобы вернуться на следующий год, и через сто лет, и через тысячу.
Митя не шевелился.
Из-под тяжелой темно-коричневой занавески струился серый неяркий свет. По коридору уже шествовали туда и сюда проснувшиеся пассажиры. Поезд медленно тащился мимо одинаковых платформ подмосковных станций.
Я отложил книгу, прикрыл глаза, болевшие после бессонной ночи. Повесть была прочитана, и я чувствовал себя опустошенным. Конец… Итог не слишком удачной, не особенно счастливой судьбы. Но нет… Все сложилось так, как было суждено в этом справедливейшем из миров. Не разбейся некогда вдребезги моя семейная жизнь, не проиграй я в конце концов, как ни старался, не вышло бы никакого режиссера Редникова-младшего. Не было бы ни десятилетий успеха, ни народного признания, ни получения наград… Впрочем, спроси меня, согласился бы я поменять одно на другое… Нет, лучше не спрашивать. Все складывается, как было суждено, изменить ничего нельзя. Это так, и не вздумай спорить, иначе сойдешь с ума.
Не открывая глаз, я услышал, как поднялась со своей полки Софья и наклонилась надо мной:
–Никита Дмитриевич, вы спите?
Я
Я свернулся на неудобной полке и думал о своей первой жене, которую много лет старался вычеркнуть из памяти и вдруг так неожиданно встретил на страницах книги. Александра, Аля… Хрупкая девушка, вывернувшая наизнанку мою жизнь… Мечтал когда-то завоевать ее, отобрать у всех, присвоить себе навсегда… А чего смог добиться? Только того, что ее голова лежала рядом на подушке, погруженная в закрытые для меня переживания.
Эти бесконечные ночи. Сотни одинаковых мучительных ночей — и в Москве, и в Париже. Лежишь, прикинувшись спящим, и слушаешь глубокое, прерывистое, надрывное дыхание почти незнакомой женщины… Нужно было, наверное, обнять ее, прижать к себе, успокоить, уговорить, забросать ласковыми словами, растормошить. Только ведь это было совершенно невозможно. Сделать это означало бы признать: тот, другой, победил. Снова победил, как ни старался я переиграть его хотя бы в этот раз. Отец, этот баловень судьбы, этот убежденный державник, снова одержал победу. И какую победу — победу, о которой должно быть стыдно говорить вслух. Но даже этого сомнительного успеха у него было не отобрать.
Черт его знает, из чего рождаются в конце концов наши чувства! И вечное противоборство с отцом, и жгучая обида за мать, и зависть — да, признавайся, что уж теперь, зависть к народному признанию, — и изнуряющая страсть к женщине, выбравшей не тебя. А затем этот гордиев узел разрубается единым ударом — умирает отец. Умирает отец, и больше не с кем бороться, некому противостоять. И, кажется, теперь есть у тебя возможность переплюнуть его, хотя бы мертвого, перетянуть на себя его посмертную славу. И поначалу это тебе удается. Только вот в один осенний день тебе приходится лететь из Европы в Питер и лишь оттуда поездом добираться до Москвы, чтобы скрыться от репортеров. И когда незнакомая журналистка спрашивает тебя по телефону: «Как вы оцениваете итоги Каннского кинофестиваля?», хочется выбросить проклятую трубку в окно. Умирает отец, и, казалось бы, больше никто не стоит между тобой и любимой женой. Да вот незадача, жена и не вспоминает о тебе, исчезает, растворяется во времени и пространстве, и не остается ничего другого, как через некоторое время оформить развод по причине многолетнего раздельного проживания с супругой.
В купе вернулась Софи, уже одетая в свое вчерашнее черное платье и замшевый пиджак. Тим встретил ее радостным лаем.
–Доброе утро, — лучезарно улыбнулась она.
При свете дня ее лицо показалось мне почти детским. А может быть, на подъезде к Москве Софья попросту решила отбросить свое не слишком удачное кокетство.
–Вы так и не спали всю ночь? Читали? — удивилась она.
–М-да… — кивнул я.
Софи вытащила из-под полки свою дорожную сумку, выставила ее в коридор, готовясь к выходу, и вернулась к разговору.
–Неужели такая занимательная книжка? — Она с сомнением приподняла бровь, взяла коричневый томик и нетерпеливо перелистала страницы. — Чем же она вас так увлекла?
–Не знаю… — Мне не хотелось отвечать, но Софи смотрела слишком уж пытливо. — Честно говоря, Софья, не знаю, как вам объяснить… В это трудно поверить, но… Этот… — Я покосился на обложку: — Аль Брюно… Он, вероятно, журналист, папарацци… В общем, он раскопал где-то историю моей семьи. Я узнал себя в одном из героев, понимаете?