Моя еврейская бабушка (сборник)

Мавлютова Галия Сергеевна

И Сырец принялся осваивать новую профессию. Он снял комнату неподалеку от старого пепелища, родные места, раздавленные гусеницами старого трактора, напоминали Сырцу солнечные дни далекого детства. В тех днях отец был моложе и мудрее, чем сейчас, а Ханна – добрее и терпимее. Все изменилось с тех пор. Родителей не выбирают. Сырец не мучился вопросом, куда привести Тамару: был уверен, что она пойдет за ним на край света. И Тамара пошла, безропотно и покорно поблескивая восхищенными глазами. Она легко оставила Аркадия, словно и не была его женой, не стояла с ним под руку в ЗАГСе, не обменивалась кольцами в присутствии гостей и родственников. Тамара скинула одну брачную шкурку, а взамен обзавелась другой – более надежной, как ей казалось в те первые ночи, когда они с Сырцом свивались телами в один горячий плотный узел. Сырец утолял тоску, ему хотелось любви, но она ускользала от него,

предлагая вместо себя другие чувства. В них было много чего намешано, но не было любви, и он набрасывался на Тамару, сжигая ее страсть в котле собственных кипящих желаний. Она никак не могла понять, что это с ним творится, что им руководит – неутолимая страсть или обида вперемешку с местью. Но Сырец не ревновал Тамару. Больше того, он понял, что Тамара и Аркаша его не предавали. Не было с их стороны предательства, не было. Нельзя во всем видеть измену, есть жизнь, есть сиюминутные желания, есть потребности, точно такие же, как есть и пить. И как легко утонуть во всем этом, идя на поводу у собственных амбиций. Они не понимали сути предательства, когда предавали, – оба слишком просты и незатейливы для больших чувств. От осознания собственного превосходства Сырцу стало легче жить и дышать. Он не мог как следует вдохнуть воздух в легкие с той минуты, когда услышал от Тамары, что она замужем. Получив желанную женщину в собственность, Сырец заставил себя принять ситуацию. Он мог спокойно разговаривать с братом, подолгу терпел его присутствие. Тамара сначала стеснялась, затем освоилась, и взяла нужную ноту в общении с мужчинами. Аркаша стал для нее родственником со стороны мужа. Она часто просила его помочь по хозяйству. Сырец усмехался, глядя на них, когда они волокли на пятый этаж «хрущевки» какой-нибудь холодильник или телевизор из Аркашиной квартиры – Тамара любила устраиваться с комфортом. Почти вся мебель переехала следом за ней. Однажды она спросила его: «Почему ты не прогонишь Аркашу?».

– Он мне не мешает, – засмеялся Сырец. Он стоял перед зеркалом и разговаривал с отражением Тамары. Она ему нравилась. Красивая женщина, статная, как английская королева. Тамара была больше его по росту, но он возвышался над ней наподобие монумента. Его выносило наверх превосходство над людьми. Так выносит течением бурной реки утлый обломок плота, пока он не застрянет в стремнине и не перекроет путь большим кораблям.

– Ты не ревнуешь? – сказала она и подошла к зеркалу. Они стояли рядом и смотрели друг на друга в зеркало. Казалось, что разговаривают два манекена.

– Нет, не ревную, – он прищурился, чтобы не видеть боли в ее глазах. Тамара страдала и не скрывала своих чувств. Сырец погладил жену по плечу. В ласке чувствовалась нежность, но это была нежность к домашнему животному, так гладят кошек. Или птиц.

– А-а, – произнесла она, чтобы нарушить тишину. И вновь повисла пауза. Тишина бывает разной, странной и непонятной, пугающей и страшной. Эта тишина пугала своей неопределенностью. Тамара уже знала, что Сырец не любит ее.

– У меня будет ребенок, – сказала она после долгого молчания.

– Это хорошо, – хмыкнул Сырец. Он не стал спрашивать про сроки, женщины умеют подтасовывать факты. Они любят дурачить мужчин ложными беременностями. Главное, не придавать женским словам значения.

– Что хорошего? – взорвалась Тамара. – Ты же не хочешь этого ребенка? Ты стал равнодушен ко мне…

Сырец медленно повернулся на пятках и посмотрел ей в глаза. Она не врет. Она скоро родит. Он еще не знал, хочет ли он ребенка от нее. Не знал. Он смотрел на Тамару и не видел ее, он погрузился в застарелую тоску. Его тоже не хотели и не ждали в семье. Соломон и Ханна до сих пор не решили, как относиться к присутствию на земле собственного сына. Они так и не позволили себе полюбить его. Сырец боялся нарушить тишину. Словами можно все испортить. И тогда прошлое догонит его. И старая история вновь всплывет на поверхность.

– Я люблю детей, и я хочу этого ребенка! – сказал Сырец неожиданно твердым голосом. Он почувствовал, как самый неосязаемый орган чувств превращается в металл, твердея и застывая в воздухе. Голос дрожал и переливался густым тембром, он был натянут, как струна. Сырец говорил эти слова для себя. Он хотел убедить себя в том, что он не повторит ошибку своих родителей.

– Правда? – выдохнула Тамара и бросилась ему на грудь.

«Правда, правда», – подумал он и молча отстранил ее, ему не хотелось прикасаться к ней. Он еще не решил, как ему жить и что он будет делать дальше, но он очень хотел, чтобы будущий ребенок появился на свет.

В автохозяйстве пришлось порядком помучиться. Сырец работал на побегушках: убирал двор, чистил канавы,

мыл и разгружал, таскал канистры, заправлял грузовики, подметал в кузовах. Работы было много. Сырец старался быть незаменимым. Ему нравилось быть полезным.

Водителям понравился шустрый паренек. Особенно он приглянулся старому дальнобойщику, в автохозяйстве все уважали его и звали Семенычем. Заядлого коммуниста Семеныча горячо интересовал сугубо национальный вопрос.

– Мазл-тов, Вован, а скажи мне, парень, корни-то у тебя еврейские? – ехидно осведомился Семеныч, завидев поблизости компанию шоферов. Те прислушивались, предвкушая хорошую заварушку. Шоферов хлебом не корми, дай поучаствовать в политическом диспуте.

– И не только корни, Семеныч, но и ствол, и стебель, и крона – все у меня еврейское! – воскликнул Сырец с непритворной радостью. В эту минуту он гордился своей принадлежностью к нации, столь нелюбимой и погоняемой во всех временах и народах. Внутри себя он стыдился своего еврейства, но стоило кому-либо оскорбить его, назвав мерзким словом «жиденыш», он тут же бросался в драку. Сырец не задумывался, почему он дерется и кого защищает в эту минуту. Это совершалось помимо его воли.

Семеныч затряс седой головой от восторга и засмеялся. Ему понравился ответ шустрого еврейчика. Слова прозвучали искренне: парень не отказывался от своей нации, не брезговал своими корнями – видимо, не боится, что его отвергнут в коллективе по национальным мотивам.

– А как же ты в шофера-то пошел? – отсмеявшись, спросил Семеныч, поглядывая на куривших невдалеке дальнобойщиков, дескать, профессия наша трудная, а хлеб у нас горький, соленый, иногда, бывает, и кровью сдобренный.

– А чтоб ты спрашивал у меня чаще, Семеныч! – еще радостнее воскликнул Сырец, вызвав шквал мужского хохота, чем навсегда заслужил почет и уважение в суровом мужском коллективе.

Семеныч оценил мужество Сырца и взял его под свое крыло: потихоньку от всех раскрывал ему секреты автомобильных внутренностей, привил любовь к запаху бензина. Исподволь Семеныч внушал Сырцу уважение к машине, наставляя ученика главным истинам, чтобы тот никогда не зависел от страстного желания увеличить скорость. Скоростью нужно уметь управлять, равно как и своими страстями. Сырец не отходил от Семеныча: он преданно смотрел ему в глаза, охотно бегал по его поручениям, иногда тайком отрабатывал смену в мастерской вместо Семеныча. Тот сильно уставал, уже собирался на пенсию и часто просил Сырца немного поработать вместо него. Сырец помогал Семенычу и думал об отце. Ему хотелось быть рядом с Соломоном, но жизнь распорядилась иначе. Его учил жизни чужой человек, и он стал для Сырца роднее отца. Вскоре Володя освоил шоферскую профессию, и уже весной получил права. Сырец был уверен, что скоро настанет день, когда из разнорабочего с метлой он вырастет в профессионального водителя. А там большие перспективы и неплохие заработки, дальнобои, грузы, премии, и, как результат, новая квартира, просторная и светлая, а не серо-унылая «хмарь-хрущевка». «Красивая женщина должна жить в роскошной квартире», – думал Сырец и морщился, передергиваясь. Он больше не любил Тамару. Сырец не собирался бросать ее, но, задумываясь о будущем, почему-то морщился и дергался. В его мечтах не было места красавице Тамаре. Странно, но он забывал про нее в своих грезах. Фантастические сады оставались пустынными, там не было людей, лишь изредка в них пробегал стройный мальчик, тонкий, как тростинка, хрупкий, как стебелек.

В хрустальные мечты грубо вмешивалась жизнь, заставляя выполнять жесткие требования. Однажды Семеныч разболелся, расхворался и загрустил.

– Руки что-то ломит, – сказал Семеныч, уводя взгляд в сторону.

Сырец соболезнующе кивнул, дескать, это к непогоде. В Ленинграде у всех кости нездоровы, климат здесь не тот.

– Ты, Вован, небось, хочешь за руль? – сказал Семеныч и приподнял подбородок Сырца скрюченным пальцем. Теперь они смотрели друг на друга прямо, не отрываясь. Сырец знал истинную подоплеку слов Семеныча. Со справкой из колонии в автохозяйстве руль не дадут. Судимым дорога на дальнобой закрыта – материальная ответственность. А порулить хочется. Глаза Сырца подтверждали искренность тайных желаний.

– Меня в парторги зовут, не хотят отпускать на пенсию, – признался Семеныч с изрядной долей гордости. Он был горд собой. Своей работой Семеныч заслужил право на долгий срок в автохозяйстве. Его не прогоняют, как других, на пенсию, дескать, с глаз долой, из сердца вон. Люди уважают Семеныча, а это дорогого стоит.

– Надо соглашаться, – сказал Сырец, изнывая от нетерпения. Ему хотелось знать, что скажет Семеныч о нем, о его дальнейшей судьбе. Неужели оставит Сырца с метлой в руках, лишив последней надежды.