Моя еврейская бабушка (сборник)

Мавлютова Галия Сергеевна

Зойка ничего не знала о тайном перемещении средств. Она продолжала смотреть свои странные сны, а Сырец тихо злился по утрам, выслушивая рассказы о ночных виртуальных похождениях юной жены. Яркими красками она рисовала страшные картины похищения Сырца бандитами в масках. «Их было трое, все в тяжелых ботинках, черных масках, такие страшные, дикие, я боюсь!» – делилась ночными переживаниями Зойка. Сырец молча слушал, выжидая, когда закончится женский кошмар, но на сердце у него было неспокойно. В разгар сонной симфонии его подстерегла неприятная неожиданность в подъезде. В почтовом ящике лежало письмо. Сырец схватил конверт (вдруг от Семена весточка), с жадностью прочитал. Во время чтения его лицо меняло краски, то бледнело, то алело, а то вдруг покрывалось мертвенной синевой. Он отвел руку с бумажкой подальше от себя, чтобы яснее видеть буквы. Вдруг ему чудится все это, – но нет, не причудилось, письмо свидетельствовало о том, что неделю

назад чья-то темная рука вывела эти кривые буквы с его именем. Он приблизил письмо к глазам, стараясь вникнуть в текст, чтобы понять, чья же рука писала. Но почерк был ему не знаком. Буквы наползали одна на другую, словно пишущий был пьяным или сумасшедшим, но текст письма давал понять, что автор не был ни тем, ни другим. Рука, начертавшая на бумажке имя Сырца, угрожала его жизни, намекая на то, что не сегодня-завтра Сырец подвергнется нападению, и если он не готов к этому, то он еще пожалеет. Сырец вздрогнул – какое-то нехорошее письмо. Очень нехорошее. Неожиданно для себя он слился с текстом, ощутив на мгновение свое тело бумагой и буквами одновременно. Ручка с нажимом, скрипя, прошлась по его телу, оставив в душе рваную рану. В памяти всплыли Зойкины страхи. Трое в черных масках бухнулись прямо к нему в душу. Сырец потряс головой, сбрасывая с себя наваждение. Так нельзя, так и рехнуться легко. Эта женщина сведет его с ума. Нужно найти повод, чтобы избавиться от нее. Сырец отряхнулся от кошмара, порвал письмо на мелкие кусочки и легко взбежал по лестнице. Он давно жил в элитном доме. Остались в прошлом «хрущевские» коробочки, забылась теснота и скученность, и все-таки Сырцу не давала покоя потаенная мысль о том, что его родители не успели дожить до той светлой минуты, когда неблагополучный сын смог бы продемонстрировать им собственную значимость.

– Вован, это ты? – сказал Зоя, выплывая из кухни бравым броненосцем.

Она всегда встречала его с улыбкой. Сырец засмеялся, увидев в собственной квартире целый крейсер в полной боевой готовности. Нет, Зоя не предавала его, Зойка останется для него верным оруженосцем. Такая женщина не может предать. У нее мозгов не хватит.

– Это я, – сказал Сырец и продефилировал в кухню.

На столе уже дымилось и исходило паром что-то необыкновенно аппетитное, Сырец зажмурился от удовольствия. Зойка всегда умела угадать с ужином, выставляя на стол в положенный срок все самое горячее и вкусное. После ужина он завалился на диван, и, проваливаясь в сон, усмехнулся. Привидится же такое! Надо в баньку сходить, попариться, чтобы выпарить из себя усталость и дурь, с верхом накопившиеся в нем за долгую зиму.

Во сне он увидел своих стариков. Соломон и Ханна смотрели на него хмуро, словно упрекали его в чем-то. Как обычно, они молчали. Сырец закричал, обращаясь к ним: «Да что же вы молчите-то всегда? Скажите хоть слово, в чем я перед вами провинился?». Но родители стояли перед ним немым укором. Сырец проснулся, ошарашенно взглянул на часы и вдруг вскочил, забегал по комнате. «Надо бы памятник соорудить. Не один. Два. Сначала отцу, потом матери. Хорошие памятники надо сделать. Гранитные. Чтобы как у отца были. Надежные. Красивые. Золоченые. Завтра же сделаю. Они мне недаром приснились. Я ведь им крепко задолжал», – думал Сырец, нервно бегая по комнате.

Зойка со страхом наблюдала за ним. Она лежала на кровати, обхватив голову руками. Что-то разладилось в их отношениях. Оба не понимали, что случилось, ведь все было идеально, оба хотели друг друга, долго налаживали отношения, устраивающие обоих. Но что-то разбилось, разладилось, и они не хотели говорить об этом вслух, ведь любое неосторожное слово могло разрушить и без того ненадежный союз. Но в эту минуту Сырец не думал о хрупких, как хрусталь, отношениях с Зойкой. Он почему-то задумался, а за что он задолжал своим родителям? За то, что не стал таким, каким они хотели его видеть? За то, что он не похож на остальных евреев? Так это не его вина. Это их вина. Он не мог родиться по своему подобию. Это родители вложили в него то свое, что не могли принять и оставить в себе. А он взял от них все, от чего они сами убегали всю жизнь, пряча, скрывая даже от самих себя, боясь выставить напоказ. Но он когда-то родился вопреки желаниям родителей, и уже прожил долгую жизнь, и все равно продолжает казнить себя за факт собственного рождения. Будто он в чем-то виноват перед ними. Каждый человек склонен романтизировать факт своего рождения. Но Сырец пошел дальше. Он продолжал драматизировать свою историю, существуя параллельно от самого себя. Сначала он сам, а уже дальше шествовала история его появления на свет. И отсчет начинался с конца. Сегодня он сосчитал от начала, приняв решение увековечить память родителей. Сырец все еще надеялся примириться с ними.

Памятники получились неординарными. Они стояли, выделяясь среди прочих простотой линий, острыми углами и стройными пропорциями. Особенно бросались в глаза антрацитовый блеск гранита и торжественная

золоченость букв. Могилы родителей находились почти рядом. Они так и прожили свою жизнь, поодаль друг от друга и от остальных, заодно отстранившись от собственного сына. Сырец повадился ходить к ним. При жизни он редко наведывался к родителям, но время и смерть примирили его с обстоятельствами жизни. Володя часто приходил на кладбище, поправлял могилы, сажал цветы. Когда он прикасался ладонью к холодной черноте гранита, ему казалось, что он обнимает своих стариков. Кладбище стало его вторым домом. Зойка не знала, куда исчезает по выходным Сырец, он не звал ее с собой, полагая, что она не поймет его истории. Каждый имеет право на тайну рождения. Сырец носил свою тайну при себе. Она была только при нем, словно он заключил ее под арест.

* * *

Время умерло, его больше не было. Ничего больше не было. Ни времени, ни ощущений. Наташе хотелось прикорнуть прямо на полу. Сползти бы с этого жесткого неудобного стула на пол и уснуть, забыв обо всем на свете. Но она смотрела в глаза Семену. Он замолчал, подыскивая нужные слова. Наташе стало жаль его.

– Почему ваш отец обратился к Аркаше? Он же знал, что родственник склонен к предательству, – сказала она, жалея его и ненавидя одновременно.

Семен Сырец стал для нее наваждением. Кошмаром. Он был страшнее всех страхов, какие она знала раньше, еще до знакомства с ним. Он перечеркнул всю ее жизнь, заставив ее измениться. Она была другой до знакомства с ним. Он принуждает ее думать, размышлять, разбирать на части тонкости собственной души, не понимая, что копание в себе приводит к тому, что человеку хочется залезть и в чужую душу, своей ему уже недостаточно. Там ему зачастую бывает тесно.

– Годы примирили их, ошибки молодости забылись. К тому же отца связывало родство, через Аркашу проходил канал связи со всей еврейской родней. Вы плохой слушатель, Наташа, – мягко упрекнул ее Семен.

Что-то случилось в момент отсутствия течения времени. Кажется, Семен стал лучше относиться к Наташе. Он больше не улыбался, не ерничал, не дергал уголками капризного рта. Устал, наверное. Когда она уйдет, ему придется вернуться в камеру. А там людская скученность, вонь, раздражение, голод. Семену нельзя питаться в пищеблоке изолятора. У него аллергия. Ему приносят передачи с нормальной едой, но редко.

– А деньги были для Сырца главным в жизни? – сказала Наташа, отводя взгляд в сторону. Она случайно прикоснулась к душе Семена. Он сидел перед ней с обнаженными внутренностями, словно с него сняли кожу. В полумраке комнаты загадочными огоньками мерцали капилляры, тонко звенела кровь, переливающаяся по сосудам, дрожали и вибрировали натянутые, как гитарные струны, мускулы, она могла слушать его, наслаждаясь дивным музыкальным концертом.

– Да нет, он не так привязан к деньгам, как может показаться со стороны. Для отца деньги всегда были средством для внутреннего спокойствия. Ему казалось: чем больше денег, тем он круче. Он же хотел доказать родителям, что он тоже чего-то стоит в этой жизни. Отец всю жизнь карабкался вверх по лестнице, и каждый раз обрушивался вниз. Но я уважаю его. Он никогда не барахтался в грязи, а поднимался и полз, цепляясь за каждую ступеньку, какой бы низкой она не казалась со стороны.

Семен говорил спокойно, чересчур спокойно, изо всех сил стараясь казаться равнодушным. И впрямь, он безмерно устал. Наташа ощутила чувство удовлетворения: как долго она добивалась этого результата, ведь именно таким она хотела его видеть – спокойным и рассудительным до исступления.

– Вы хотите представить его бессребреником? Или он вам кажется таковым? – сказала Наташа, бледнея при мысли о том, что и про ее отца кто-то мог бы сказать подобные слова.

Интересно, а что бы она почувствовала, как среагировала, если бы ей самой задали такой вопрос? У нее закружилась голова, во рту пересохло. Неужели снова обморок? Если она сейчас упадет, то уже никогда не поднимется. Обморок на работе недопустим. Коллеги не преминут воспользоваться производственной ситуацией, тут же высмеют ее, а начальство осудит, уволить – не уволит, но непременно перекроет кислород на будущее. Карьеру с обмороком смешивать нельзя. Из всего этого может получиться отвратительный коктейль.

– Он мне кажется моим отцом, Наталья Валентиновна, – спокойно, но твердо парировал Семен, – и другого у меня нет. У меня отец как отец. Я его люблю. Вопросы есть?

– По части любви вопросов нет, – поспешно ответила Наташа, – хочу поинтересоваться по другому разделу нашего с вами предприятия. Каким образом исчезли деньги вашего отца?

– Деньги пропали во время разбойного нападения. Сначала отца связали в гараже, потом ограбили его квартиру, и в это же время «обнесли» Аркашину квартиру. И отец снова стал нищим евреем. Было возбуждено уголовное дело, но оно растянулось во времени, в течение которого деньги не нашлись. На том все и закончилось, – сказал Семен и отвернулся, уставившись взглядом в зарешеченное окошечко.