Моя фронтовая лыжня
Шрифт:
Но, допустим, допросился судна. Так попробуй им воспользоваться! Ведь не на госпитальной койке находишься в одном белье, а в полном зимнем обмундировании. Да и стесняюсь с непривычки... Ведь в помещении, народу кругом полно...
Глядя на своих соседей, которые лежат совсем пластом, считаю себя хотя и не ходячим, но все же в некоторой степени способным выбраться из сарая самостоятельно. Отталкиваясь в сидячем положении руками и здоровой ногой, продвигаюсь спиной к выходу. Впрочем, левую ногу называю "здоровой" с большой натяжкой. От контузии она вся синяя
Время от времени к нам заходит врач, отбирает раненых для срочных операций и перевязок. Кунгурцева унесли на госпитальных носилках еще вчера, и в сарай он больше не вернулся.
Наконец подошла и моя очередь. Меня тоже понесли на настоящих санитарных носилках. Перевязочная оказалась в небольшой крестьянской избушке. Пока врач отдирал от раны .бинты, меня от пальцев ног - между прочим, отсутствующих - и до затылка пронзала острейшая боль. Даже сразу после ранения не было так больно! Но, закусив губу, молчал: не могу, не умею кричать. В мальчишеские годы мой строгий батя изредка порол меня чересседельником - молчал. Тонул в реке Дриссе - молчал...
Из перевязочной я попал на крестьянскую телегу с бортами лесенкой. У нас в Белоруссии такой вид транспорта для перевозки сена, соломы, снопов называют "драбинами". Нас трое, лежим рядком, санитар-повозочный идет с вожжами в руках.
При нынешнем бездорожье и троих хватит. Тем более что воз тащит кляча явно дистрофического вида. Оказывается, еще не всех коней перевели на маханину. Кое-где остались вот такие одры-доходяги. И хорошо, что остались. Машины сейчас ходят только там, где проложена гать. Не будь этой старательной клячи, когда бы я выбрался из холодного Ольховского сарая?!
Крепко досталось на протяжении пятнадцатикилометрового пути и драбине, и возчику, и многострадальной кляче. Но больше всего - нам, раненым. К вечеру приехали в район Новой Керести - Кречно, где расположены штаб 2-й ударной, многие армейские тылы, в том числе и госпитали.
Редкий сосновый лес. Нас положили на все тот же незаменимый в наших условиях лапник. Вот так номер! В Ольховке хоть в сарае лежали, а тут и этого нет. Мои соседи оценивают ситуацию на сочном трехэтажном наречии русского языка.
Под другими деревьями тоже полно народу. Мимо нас бесцельно слоняются и по-деловому снуют ходячие раненые. Один принес нам попить, другой - поесть. На вопрос, долго ли придется пробыть на приколе у этой сосны, они ответили:
– Недолго. От силы двое-трое суток. Как подойдет очередь - заберут вон в те брезентовые хоромы. А там, ежели чего оттяпано, хирурги не надтачивают, а еще больше укорачивают.
После длинной тряской дороги и полкотелка теплого супа я впал в дрему. Когда проснулся, уже совсем стемнело, на небе высыпали первые звезды. В просвете между деревьями я увидел знакомое дубль-вэ созвездия Кассиопеи. Картина ночного звездного неба на какое-то время оттеснила на второй план неотступные думы о своем бедственном положении.
Мне вспомнились страницы "Войны
И еще. Небо казалось Болконскому бесконечно высоким не только в буквальном, пространственном, смысле - в своем беспредельном удалении оно было выше сиюминутных мелочных забот людей, выше их распрей.
"Да, нынешняя война иная, - раздумывал я, разыскивая новые и новые знакомые звезды.
– И небо совсем не то. С беспредельных эмпирейских высот оно снизилось и снизошло до наших повседневных забот, до наших тревог и упований. С памятного июньского дня я ежедневно, ежечасно слежу за небосводом. Наблюдаю за ним то со страхом - слыша зловещий гул приближающихся посланцев смерти, то с надеждой - дожидаясь того звездного часа, когда наши асы станут хозяевами поднебесья и возьмут верх над крылатыми исчадиями фашизма. Небо наравне с землей испоганено иноземными захватчиками и вместе с ней стонет, взывает к защитникам Отчизны о скорейшем вызволении из рабства..."
Из начала прошлого стоия в сороковые годы нынешнего, из-под Аустерлица в Новую Кересть, я вмиг переместился на персональной машине времени, услышав недалекий разговор. Два ходячих раненых толковали о своих делах.
– Говорят, завтра-послезавтра из таких, как мы, опять команду составят и пешком пошлют на Большую землю.
– А что ж, и дотяпаем помаленьку! Только бы до Селищенского добраться...
– Однако кое-кто и на машину попадет. В каждый грузовик к лежачим добавляют по нескольку ходячих. Замест санитаров.
– Тоже не худо! Хотя, подумавши, рискованное дело. При нонешней дороге машина запросто может засесть, и тогда кукуй при лежачих. Главное, через "долину смерти" проскочить. Мы, ходячие, и на карачках, врассыпную, можем пробиться. А машину немец, скорее всего, засекет и начнет по ней палить...
У одного из собеседников очень знакомый голос. Кричу в темноту:
– Муса! Это ты?
И в самом деле - Муса. Обрадовались мы оба. Договорились: если будет возможность, в дальнейшем постараемся держаться друг за друга.
Спустя еще сутки я попал в "брезентовые хоромы". Это сооружение, видимо, пообширнее походного шатра Александра Македонского или Чингисхана. Общая брезентовая крыша прикрывает десяток отдельных палаток-секций, соединенных между собой внутренними проходами. Под потолком тускло светятся электрические лампочки, где-то неподалеку ритмично работает движок.
Процедура подготовки к операции оказалась совсем несложной. Я остался в обмундировании. Медсестра соскребла с него грязь и засохшую кровь, еще выше разрезала штанину ватных брюк и кальсон, смотала с "ляльки" большую часть бинтов. Опросила меня, заполнила какой-то листок.