Моя идеальная

Мирная Настя

— Когда я вошёл в аудиторию, то сразу увидел тебя на первом ряду. Ты даже не обернулась, но я уже знал, что у тебя нереально зелёные глаза, пухлые губы. Знал, что когда ты улыбаешься, то у тебя появляются эти мозговъебательные ямочки на щеках.

— Откуда? — шепчет моя малышка и сама с трудом втягивает кислород.

— Это была не первая наша встреча. — прикладываю пальцы к её губам, когда собирается что-то сказать. — Просто дай мне договорить, маленькая. Я всё сейчас расскажу. Окей? — кивает. Ловим зрительный контакт и на очередном выдохе продолжаю. — Двадцать восьмое августа. Я заехал с Тохой, чтобы он какие-то документы декану отдал. Мы только подошли к кабинету, как дверь открылась, и оттуда вышла ты. Ты улыбалась этой своей улыбкой с ямочками, на которую я тут же залип. Ты светилась, ты сияла, ты горела. Именно тогда я понял, что влип, потому что следующие

три недели занимался тем, что подмазывал нужных людей, чтобы перевестись с третьего курса айтитехнологий на первый курс в полицейскую академию. — выбиваю всё на одном дыхании и тут же стопорю его в попытке понять, как это признание подействовало на неё.

Настя опускает ресницы и долго молчит, а потом, всё так же не поднимая их, задаёт вопрос, от которого у меня всё к херам летит:

— Значит, ты не собирался становиться оперуполномоченным? Из-за меня ты бросил институт и занимаешься тем, что тебе не нравится?

Быстро прижимаюсь к губам и ближе притискиваю к себе любимую девочку. Вот как ей удаётся всё так выворачивать, что хрен потом разберёшься, с чего всё начиналось?

— Это было моё решение, родная, и ты здесь не при чём. Точнее, блядь, при всём. — добавляю, когда она вопросительно косится на меня. — Но мне никогда не нравилась профессия, на которую я учился, а когда перевёлся, я загорелся. Я захотел этим заниматься, делать что-то по-настоящему важное, понимаешь? — короткий кивок. Глухой выдох. Обжигающий поцелуй на моей щеке. — И вот в момент, когда я подошёл к тебе, чтобы дать номер, ты тоже горела, вот только совсем иначе. В твоих глазах пылала ярость, и я, блядь, снова поплыл. Но потом ты... — вдох-выдох-вдох. — Ты будто потухла. Стала холодная, отстранённая. Никогда я больше не видел в твоих глазах этого огня. И в словах его не было. Ледяная принцесса — вот кем ты была. И я всё время старался расшатать тебя, чтобы снова увидеть то пламя, но ты замкнулась, спряталась, зарылась в этот кокон идеальности и приличий. Со временем я убедил себя, что хочу тебя именно потому, что не могу получить, но я хотел огонь, а не лёд. Врал всем. Врал себе. Да что там врал, я откровенно пиздел всему миру, что это тупая похоть, желание получить недоступное. Но я, блядь, уже любил, хотя даже себе в этом не признавался. А потом... В коридоре... Я увидел... Я увидел это пламя. Я увидел чувства. Я увидел жизнь. И в тот момент я просто захлебнулся всем ураганом эмоций, что ты транслировала. Я утонул в твоих глазах. Я сдался.

Замолкаю, давая нам обоим передышку. Любимая тоже молчит, но, как и на протяжении всего признания, смотрит прямо в душу.

— Тогда ты понял, что влюбился? — шелестит, задевая мои губы своими.

Закрываю глаза и сам стараюсь понять, когда именно это произошло.

–

Я влюблялся в тебя снова и снова, Насть. Тогда. В спортзале, когда ты послала меня на хрен. — усмехаюсь, когда она пристыженно опускает взгляд. — Возле раздевалок, когда почти позволила себя поцеловать. Когда ударила возле бассейна. Когда отвечала на поцелуй около ворот. Но самое главное... — коплю все ресурсы, чтобы продолжить эту странную исповедь. — Когда я привёз тебя домой в тот день. На то, чтобы остыть и отпустить лишние эмоции, у нас была дорога, и когда ты сказала, что не хочешь уходить... Когда понял, что не хочу отпускать тебя... Именно в тот момент я окончательно осознал, что люблю тебя. По уши. По самое "нехочу" в тебе.

— Почему ты не сказал тогда? Ты ведь это хотел сказать, да?

Выдыхаю.

— Да. Но что бы ты тогда ответила? Слишком быстро всё происходило, слишком много эмоций. И я... Я испугался. Не смог. Когда-то я поклялся себе, что никогда ни к кому не привяжусь. Никого не впущу в себя. Никогда не скажу "люблю". А потом... Потом я сказал и потерял тебя.

— Прости. — надрывно шепчет, а из глаз слёзы водопадом льются.

Ловлю губами каждую.

— Я простил, родная. Я готов был простить тебя каждый день, что тебя не было рядом. Готов был простить, когда увидел под дождём бегущую мне навстречу. И я простил, когда ты кричала, что любишь меня. Кричала, перекрывая шум дождя и ветра. Так, словно хотела, чтобы не только весь район услышал, а весь грёбанный мир об этом знал.

— Я и раньше говорила это. — вбивается в раздутый до опасных размеров мозг её тихий шёпот. Поднимаю глаза. Сцепка. Всё наружу. — В то утро, когда ты отвёз меня домой, я сказала тебе, что люблю. Когда папу увезли в больницу, я кричала это дому. Я повторяла снова и снова, весь день и каждую ночь, но знала, что ты никогда не услышишь, поэтому кричала тебе в спину,

чтобы ты знал. Потому что боялась, что ты уйдёшь и так и не узнаешь, как сильно я тебя люблю, Артём. — теперь и моя девочка дышит через раз, открывая не только душу, но и вываливая наружу все страхи. Принимаю и забираю каждый. Разрываю в клочья. Нам было необходимо выговориться, но я даже не представлял масштабов, насколько сильно и как много надо было произнести вслух. — И я сказала это родителям в то утро, а потом у отца случился приступ. Я была уверена, что смогу это пережить, что справлюсь, но когда на следующий день он вернулся, то я поняла, что не выходит. Едва удалось выйти из дома, как я сдалась. Я плакала. Я кричала. Я говорила тебе, что люблю. Я звала тебя. А потом пришла мама, и я и ей это сказала. Не называла имени, но они и так знали, что у меня кто-то есть. Поняли, когда увидели засос. А потом я рыдала у неё на плече от этой самой любви, потому что просто не могла держаться.

Настя уже натуральным образом захлёбывается слезами. Давится, кашляет, глотает их, шмыгает носом, но упорно продолжает говорить. Прижимаю палец к её губам и опускаю голову на плечо, нежно поглаживая по волосам. Самого коноёбит так, будто я, сука, всю её боль и тактильно, и физически ощущаю. Глаза с такой силой режет, что приходится зубы до скрежета сжимать, чтобы самому, блядь, не разреветься от такого количества дерьма, боли, горя, страданий, через которые прошла моя любимая хрупкая девочка.

— И что мать? — цежу сквозь стиснутые челюсти, потому что, блядь, просто не могу не спросить.

Моя малышка вздрагивает и отрывается от плеча, но взгляд отводит, словно стыдится. Не настаиваю и снова толкаю на себя, прилепляя к себе дрожащее тело.

— Сказала, — всхлип, — что это всё глупости. — всхлип. — И потащила меня в дом, потому что должен был приехать Кирилл. — сдираю с зубов эмаль при звуке этого имени.

Пиздец, какими же надо быть бездушными мразями, чтобы так мучать собственного ребёнка? После того, как дочь рыдала на груди у своей недоматери от разбитого сердца, которое они же сами и расхуярили, чтобы, блядь, настаивать в тот же день на встрече с человеком, которого она ненавидит? Как эти ебаные подобия родителей могли заставлять её идти под венец после, сука, всего?

— В тот момент я думала, что всё умерло. — долетает до перекрытых рёвом крови ушей дрожащий, срывающийся шёпот. — Но когда увидела Кира, когда он попытался поцеловать, когда обнял, я поняла, что во мне ещё что-то осталось. Все чувства обратились в ненависть. Такую тёмную, жгучую, яростную ненависть. И они видели её. Они знали. Они понимали, что я их ненавижу, но делали вид, что всё в порядке. Даже когда я ни слова не произнесла. Когда выпила четыре бокала вина. Когда молча ушла. Они всё равно продолжали строить планы, как ни в чём не бывало. — шёпот перерастает в тихий скулёж, когда Настя добавляет. — А потом я включила телефон. Я столько тебе наговорила... Совсем не того, что хотела. Я сделала тебе больно просто потому, что не знала, как поступить. Я...

Прижимаю кулак к губам, чтобы самому не завыть. Уже даже не пытаюсь сдерживать соляную кислоту, что выжигает закрытые веки и глазные яблоки. Я не знаю, что сказать, что сделать, как успокоить, как вырвать из неё всю эту боль? Но одно я точно могу. Уничтожить это ебаное чувство вины передо мной. Громко дышу, вгоняя в лёгкие сейчас такой необходимый кислород. Убираю кулак ото рта и им же зло вытираю слёзы. Вынуждаю рыдающую Настю посмотреть на меня. Знаю, что она замечает, как блестят мои глаза и видит мокрые полосы на щеках, но мне похую. Это её боль, и я не просто разделяю, я перенимаю её всю.

— Я понимаю, Насть. Я понял, почему ты так поступила. Когда на следующее утро после встречи ты всё рассказала... — голос срывается и предательски дрожит, но я продолжаю, с трудом выталкивая из себя необходимые слова. Не только потому, что должен что-то говорить, а потому, что это моё признание и моя правда. — Когда просила не молчать, я не смог ничего сказать, потому что мне надо было больше времени, чтобы всё проанализировать и принять, а потом я услышал, как открывается входная дверь, и до меня, блядь, дошло, что мне похую на всё, что случилось. У тебя не было выбора. И ты всё сделала так, как должна была. Ты была права во всём: я бы не отпустил тебя, нам обоим было бы больнее, если бы мы продолжали тайно встречаться. Когда я понял, через что ты прошла, то просто не мог отпустить тебя. А за минуту до того, как я схватил тебя у выхода, я... — не могу договорить, горло таким спазмом скручивает, словно все связки стянули в узлы и продолжают тянуть, пока они не разрываются на хрен.