Моя любовь, моё проклятье
Шрифт:
Впрочем, с этим повезло. Выйдя из лифта, она через стеклянные двери приёмной увидела, как Максим Викторович выскочил из кабинета директора и скрылся у себя.
Однако и наедине очень сложно оказалось говорить. Она слышала собственные слова и понимала, как беспомощно и глупо они звучат. Просто какая-то неумелая отговорка. Аж отчаяние взяло!
А ведь продумала свою речь заранее, подготовила фразы, веские, правдивые. Прикинула, что на это может сказать он и что она тогда ответит. Но всё пошло как-то наперекосяк.
Прежде всего, сам Долматов обескуражил — выглядел он совсем не так, как днём. Тогда
Он, конечно, не гнал её прочь (и на том спасибо!), не отчитывал, даже голоса не повышал. Но смотрел на неё из-под полуприкрытых век так, будто она не человек, а, скажем, пятно грязи на его идеально вычищенном ботинке. Весь вид его выражал безмерную тоску и лёгкую брезгливость: мол, зачем она пришла, когда не звали, зачем докучает. И говорил явно нехотя, чуть не через силу. Да и слушать — не слушал.
Видно было, что он уже всё для себя решил и пересматривать решение даже не собирается.
Хотя в какой-то момент он всё-таки немного оживился. В чёрных глазах полыхнул опасный огонь. Но достучаться до него всё равно не получилось.
Он просто не верил ей. Ни единому слову не верил, ни единого шанса не давал. И что бы они ни говорила — всё как об стену горох.
Полина лихорадочно соображала, как его переубедить, чем подкрепить свои заверения, помимо детского «честное слово!», но ничто не приходило на ум, пока она с холодным ужасом не поняла, что их и нет, нет никаких доказательств того, что она невиновна. Единственный, кто знал правду — это Назар, но он, скорее, ещё больше её оклевещет. Тогда как же теперь? Неужели он и остальные, ладно — остальные, но главное — он, будут считать её вот такой подлой гадиной?
От этой безысходности накатила вдруг такая слабость. Казалось, если она не присядет куда-нибудь, то ещё немного и, наверное, ноги её попросту не удержат.
В последнем порыве, полном отчаяния, она вновь попыталась воззвать к его вере, к его сердцу. Ведь если были чувства, не могли же они исчезнуть в одночасье? И если были чувства, то должна быть хоть крупица доверия? Потому что когда не равнодушен к человеку, самому хочется верить ему… до последнего.
«Просто посмотри мне в глаза! Умоляю, посмотри! И ты поймёшь, что я не вру!».
Он и взглянул, но с таким ледяным презрением, что, казалось, тысячи игл пронзили её насквозь. А потом сказал такое, отчего внутри всё оборвалось. Она даже не сразу сообразила, не в ту же секунду поняла, о чём он, а когда дошло, то всю буквально залихорадило.
Сколько раз она слышала подобные выпады и оскорбления! И как только её не полоскали за спиной — даже тут, за три недели работы, успела наслушаться с лихвой. И не сказать, что привыкла — к такому разве можно привыкнуть? Но во всяком случае, научилась не подпускать близко к сердцу. Услышала, сморщилась, отринула и вперёд, как ни в чём не бывало. Тут же слова его сразу проникли под кожу, разъедая внутренности, словно кислота.
Да, он сумел ударить по самому больному. Сумел одной фразой положить на обе лопатки, втоптать в грязь и убить всё то, что последние дни грело душу, дарило надежду, заставляло чувствовать себя женщиной.
И ведь даже если захочешь — не спишешь на гнев,
Себя не помня, Полина вылетела из кабинета. Хорошо хоть смогла сдержаться и не разреветься при нём. Разревелась в лифте, в коридоре, в опустевшем кабинете продажников. Выплакала всё: и обиду, и боль, и любовь.
Утром Полине разрешили просидеть с Сашей почти полтора часа — Яков Соломонович распорядился. Ну а в одиннадцать в палату с грохотом и лязгом въехала каталка. Её кроху переложили и увезли.
Пока катили по коридору, Полина семенила рядом, стараясь поймать и не выпустить пальчики и приговаривала, что всё непременно будет хорошо. А потом стеклянные матовые двери операционного блока закрылись, отрезав её от Сашки, и потянулись долгие часы ожидания и страха.
Операция длилась без малого пять часов, за которые Полина едва не свихнулась.
"А вдруг что-то пойдёт не так? Сашка такая маленькая и слабая! А вдруг она не справится? И почему так долго? Не значит ли это, что всё плохо?".
Полина металась взад-вперёд по узенькому коридорчику для ожидающих. Не могла себя заставить присесть ни на минуту. Одна польза — на сто рядов прочитала и практически выучила все плакаты на белых крашенных стенах с полезной, хотя, в общем-то, уже знакомой информацией: о тонкостях послеоперационного ухода, о том, как восстанавливаться, о возможных осложнениях и, конечно, о воодушевляющих прогнозах на будущее.
Когда, наконец, вышел врач, может, и не врач — для Полины все в медицинской форме по умолчанию были врачами, она порывисто кинулась к нему и засыпала вопросами.
Мужчина выглядел достаточно молодо, но при этом казался выжатым до предела. На все её вопросы он лишь лаконично и сухо отвечал: «Операция прошла хорошо. Девочка сейчас под присмотром в реанимации».
Остальные члены бригады и вовсе ничего толком не говорили.
Мало-мальски развеял страхи Яков Соломонович.
— Операция прошла без осложнений, — заверил он, пригласив Полину в свой кабинет. — Повреждённый аортальный клапан иссекли, вживили в аорту её собственный лёгочный клапан, а на место лёгочного поставили кондуит. Сейчас ребёнок под наблюдением в реанимации, отходит от наркоза. Она стабильна, так что волноваться пока не о чем, но пару дней понаблюдаем. Если всё будет в порядке, послезавтра переведём в палату интенсивной терапии, а на следующей неделе — уже в обычную палату.
— А к ней нельзя сейчас? Пожалуйста!
— Полина, — Яков Соломонович посмотрел с укоризной, — вы ведь сами всё понимаете, мы же не раз об этом говорили. У нас реанимации не одноместные, там несколько детишек очень тяжёлых, для которых чрезвычайно опасен любой лишний контакт. А что будет, если каждая мамочка вот так зайдёт к своему малышу? Мы же о вас, о ваших детях беспокоимся… Когда переведём вашего ребёнка в палату интенсивной терапии, разрешим посещение в отведённые часы. Ну а в обычной палате можете лежать вместе с ней. Так даже будет лучше.