Моя любовь, моё проклятье
Шрифт:
Долматов вспыхнул, стиснул челюсти так, что желваки заходили.
— Я не могу её уволить. Это тупо — позавчера уволил, вчера принял, сегодня опять уволил… Но главное… ну не могу я так с ней поступить… У неё, Макс, больной ребёнок, девочка. Ей… не знаю, года два-три… совсем ещё маленькая… Она лежит там, как неживая, со всякими трубками. Это даже не знаю, как описать. Я таких детей не видел раньше, не знал, что так бывает. И врач мне ещё ужасов понарассказывал. Я просто с этим не сталкивался, но как представил себе… чёрт, не знаю, я бы на месте Горностаевой,
— Ну ты же говорил, что оплатил операцию.
— Да там и после операции хватает всякого — лечение, восстановление, не помню уже…
— И что? Она останется у нас работать?
— Пока да.
— Рем, она тебе здорово мозги свернула.
— Ты ж сам мне всё время пел: замути с ней, замути.
— Ну я, вообще-то, имел в виду другое. Я советовал переспать с ней, а не спускать из-за неё миллионы в унитаз.
Ремир лишь мрачно взглянул на него.
Да и что тут ответить? Макса понять можно, а вот себя он не понимал. Слабость свою не понимал. Почему даже сейчас переживает за неё? Она же, можно сказать, в спину ударила.
И почему она пошла на такую подлость вместо того, чтобы обратиться к нему? Ведь нормальный человек, невзирая на обиды, в первую очередь всё равно попытается использовать все честные способы. Это уж когда совсем никаких вариантов… Неужто для неё обратиться к нему хуже, чем скрысятничать для Назара? Ну, видимо, хуже. Или же с Назаром у неё всё-таки есть отношения, и Анчугин просто плохо копал.
Но каким же беспросветным идиотом он себя выставил!
Рабочий день закончился, а Макс всё торчал с ним рядом, как привязанный. Отлучался лишь изредка и ненадолго. Время от времени с кем-то созванивался. Несколько раз затевал спор, мол, держать и дальше Горностаеву в коммерческом отделе — это всё равно что иметь пробоину в днище корабля и даже не пытаться её заделать. Были и другие образы, эпитеты и даже эвфемизмы. Было и откровенно обидное:
— Пойми, Рем, ты её сейчас всячески выгораживаешь, потому что считаешь своей женщиной. Думаешь: "Раз переспал, значит, неважно какая она, но моя. А своё надо защищать". Но она не твоя. И не была никогда твоей. Это у тебя к ней чувства там какие-то. А у неё — только расчёт. Посуди сам, ты её уволил, наговорил ей всякого, а она тут же с тобой в койку. Да нормальная послала бы тебя куда подальше. Ну а она всё верно рассчитала, да — работу же вернула. А потом ещё и подставила. Если бы и у неё были хоть какие-то чувства, она бы так ни за что не сделала. Она бы к тебе тогда обратилась. И потом, ну о ком мы говорим? О той, кто тебя уже один раз жестоко подставил. Люди, Рем, не меняются. Подлый человек, он и в двадцать, и в тридцать, и в пятьдесят — подлый.
Долматов молчал, но смотреть на него было страшно. Слова Астафьева стучали в висках: расчёт, подставила, не твоя… И ведь не поспоришь.
— Ты прости, что я тебе сейчас больно делаю, мне самому от этого всего хреново, но если всё это затягивать, потом будет
Но Долматов к голосу разума упрямо оставался глух.
— Скажу завтра Оксане Штейн, чтобы перевела её в центр обслуживания. Там какие тайны? — Вот единственное, на что он согласился.
Астафьева это явно не удовлетворило, но, видимо, он понял, что спорить и дальше бессмысленно, только душу друг другу травить.
— Слушай, Рем, как решишь, так и будет. Но сегодня давай расслабимся? Тебе просто необходимо отвлечься. Я с тебя глаз не спущу, и телефон твой возьму на хранение…
"Это он намекает на ту лавину смс-ок, — поморщившись, подумал Ремир. — Да плевать. Теперь-то уже что?".
— Не хочу. Ничего не хочу. И никуда не поеду, — Долматов откинулся в кресле, заложил руки за голову, прикрыл глаза.
На него внезапно накатилась тяжёлая, отупляющая усталость. Может, сказалась ночь без сна, может, стресс, достигнув апогея, отпустил, а, может, заявили о себе законы физиологии и период возбуждения сменился торможением, но он вдруг ощутил себя до крайности измождённым и опустошённым. И действительно, не хотелось ничего, разве что только впасть в анабиоз, чтобы не слышать, не видеть, не думать, не чувствовать.
— Да можно никуда и не ехать. Тем более рабочий день закончился, все свалили. Давай тут, у тебя в каморке посидим…
Неожиданно Астафьева прервал телефонный звонок. Он нехотя достал сотовый, но, взглянув на экран, изменился в лице, порозовел, слегка улыбнулся.
— Это важно, Рем, прости, я ненадолго, только поговорю…
Макс вышел поспешно, чуть не в припрыжку.
«Да, моя сладкая? Прости, котёночек…», — донеслось уже из-за двери.
Рем поморщился. Котёночек! И это, называется, он размяк?
Хотя размяк, что уж. Главным образом потому, что ведь не слитый тендер его сейчас больше всего заботил, а то, что она его предала. Прав Макс — миллионы пропали, а он грузится только из-за неё. Сердце рвётся только из-за неё. Остальное вдруг как-то по боку стало. Ну да, личное для него всегда было и есть на первом месте. А ведь с таким подходом можно вообще всё спустить в трубу.
И это он Максу всячески оправдывал её подлость, потому что боялся за неё даже теперь, а внутри-то у самого такое творилось…
В дверь тихо постучали, осторожно вошли. Видимо, Астафьев уже отпустил Алину домой, раз кто-то сунулся напрямую.
Ремир лениво разомкнул веки.
Не кто-то — она, Горностаева, собственной персоной.
Горечь тяжёлым, жгучим комом тотчас подкатилась к горлу. Сердце сжалось в тугой узел. Но гнева, как ни странно, не было. Словно он уже перегорел и внутри всё омертвело.
Однако всё равно как она посмела после всего явиться сюда? В глаза ему смотреть? Сколько ж надо наглости иметь!