Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
— Тинкер.
— Да… и как ты все это помнишь! А тот актер, который первый заговорил со мной на пароходе в «Марокко» — кто же это был?
— Адольф Менжу.
Ужасный человек… он, кажется, оказался нацистом? Кстати, о наци: Яннингс, вот кто был нацист. В «Голубом ангеле» он меня чуть не задушил. Разъярился, потому что Джо уделял мне слишком много внимания.
— Я помню, как мы все искали для тебя костюм и перерывали сундуки и старые шляпные коробки…
— Что-о? Тебя тогда еще на свете не было!
— Нет, была! Мы с Тами в берлинской квартире искали манжеты. И…
— Да, да! Манжеты! И ты это помнишь! Я все время говорю «Доктору»: «Об этом я спрошу у дочери — уж она будет знать, она помнит все!». А вот этого ты не можешь помнить. Однажды дирекция назначила пробные съемки для «Дьявола…» и у Трэвиса началась истерика,
— И ты соорудила ужасный костюм, даже использовала чехол от рояля из дома Коллин Мур, который мы снимали.
— И это ты тоже помнишь? Не может такого быть! Ну и память — это у тебя от отца. Он тоже все помнил. Ты хорошо спрятала дневники Папи?
— Да, Мэсси.
— Я завела папку под названием «Ценное» для редких фотографий, которые мне присылали поклонники. Тебе они понадобятся, когда будешь писать книгу.
Это означает, что я должна дать ей толстую папку. Я знаю: она хочет показать мне эти фотографии. Все они широко известны — такие можно купить в любом киоске, — но она считает их «ценными», потому что они очень красивы.
— Посмотри, какая прелесть: я в норковой шляпе из «Императрицы» и в вечернем платье. Помнишь тот ужасный банкет? Я в этих кошмарных жемчугах, подыхающая от жары, и скульптуры Джо — все эти истощенные люди. Задолго до того, как мы узнали, что концлагеря будут на самом деле… Как назывался фильм, где я была в таком изумительном платье с маленькими меховыми манжетами?
— «Белокурая Венера».
— Да… и эта великолепная шляпа с вишенками — это в том же фильме?
— Да, Мэсси.
Тяжелая папка выскальзывает у нее из рук, она готова отключиться, позволить снотворным даровать ей благотворное забвение. Я гашу свет и иду в гостиную; там моя кушетка, она стоит у стены, на которой самодовольно ухмыляется Шевалье, гордится собой де Голль, погружен в задумчивость Габен, рисуется Кокто, посмеивается Коуард, смотрит сквозь тебя Хемингуэй, сидит над своей чашкой Петри Флеминг. Уже три часа ночи.
Я приготовила крепкий бульон, тушеную баранину с луком и картофелем, тушеную говядину и огромную кастрюлю особого куриного супа — все это она заказывала и с нетерпением ждала в трезвом виде, но я знала, что она ни к чему не притронется и, как только за мной закроется дверь, отдаст все горничной и консьержу.
Она просыпается. Требуется немало времени, чтобы выйти из одного туннеля, подбодрить себя «скотчем» и — углубиться в другой туннель. Это ее ежедневное путешествие: еще раз на первый план вылезет злобное чудовище и начнет нами руководить. Когда смерть подбирается ближе обычного, мать теряет голову от страха, что она ее заберет. Страх вызывает ярость, распространяющуюся на все вокруг. Дитрих ненавидит жизнь за то, что она такая ненадежная, непредсказуемая, способная ее покинуть. Что это за неповиновение — да как она смеет не подчиняться приказу о бессмертии! Остаться вечно живой в людской памяти? — Нет, Дитрих это совершенно не устраивает. Власть — могучее средство; власть и ее приспешница сила заставляют людей мгновенно исполнять ее команды.
Разогнав истинных друзей и родных, она остается одна в своем личном аду, не получая помощи от тех, кто бы так хотел — и мог — облегчить ее существование. Окончательным расставанием с жизнью будет не смерть моей матери, а добровольный отказ от подлинной любви, от того, в чем нуждается всякий нормальный человек; мать бросает вызов Богу, которого не признавала: пусть Он придет и сделает самое худшее с ее мертвым телом — если посмеет!
Мой поезд опоздал, такси в дождливый вечер найти было трудно. Я вошла в ее квартиру, надеясь, что, возможно, она еще не спит. Почувствовав, что я пришла, она садится и стряхивает с себя дурман от огромных доз туинала и серакса. Моя мать и вправду на такое способна: она может заставить наркотические средства прекратить воздействие на ее организм. Подсовывает под спину большую подушку: ей хочется «поболтать». Я приношу стул.
— Ты видела рыдающие толпы в газетах? Это уже явный перебор! Почему она не пошла на гонки, в которых участвовал ее муж? Вечная кутерьма из-за этого Монако! Конца ей нет! А теперь вместо этой ужасной Стефании газеты заполонит Монаршья Вдова… со всеми своими детьми… И вообще, что она делала в Париже? Платья покупала?
— Мэсси, принцесса Каролина не знала, что ее муж погибнет…
— Нет, нет, нет… в роли вдовы она переигрывает. Она должна испытывать угрызения совести! — Мать, делая вид, будто ищет что-то на полке возле своего плеча, быстро отхлебывает
Я с трудом сохраняю серьезное выражение лица — сегодня она в форме!
— Да, Мэсси.
— Но сейчас он «гордость американской нации»?
— Да.
Еще один торопливый глоток.
— Орсон умер, верно?
— Да, Мэсси.
— При такой-то толщине, неудивительно… Как назывался его фильм о Херсте… ну, после которого он прославился?
— «Гражданин Кейн».
— Да, тот самый. Этот гнусный Херст пытался его загубить. Угрожал владельцам кинотеатров, требовал, чтобы никто этот фильм не показывал… А я в это время была так влюблена в Жана, что мне было все равно. Правда, это ужасно: Херст устраивает грандиозный скандал, а я настолько занята приготовлением тушеного мяса, что мне на все плевать! Надо было бы пойти с ним в постель, но ему нравились только брюнетки. Да, я получила очередную книжку одного из этих «профессионалов». Один мой американский поклонник прислал. Опять во всем выискиваются «скрытые» значения. Что Джо на самом деле понимал под «кадром», что я на самом деле понимала под «наружностью»! Полная чушь! Откуда они высасывают все эти идеи? Каждый думает, будто открыл что-то новое. А на самом деле все эти «скрытые» значения и Фрейд — жуткая чепуха. Мы снимали фильм, а потом принимались за следующий. Теперь все они считают, что это искусство. Глупость какая-то! Вам дают деньги на фильм; если он приносит прибыль, вам позволяют снять еще один. А если нет — вдруг оказывается, что вы не так уж и нужны. Бизнес это, а не искусство.
Она снова торопливо отхлебывает из стакана.
— Ты делаешь свое дело, только для этого и живешь: чтобы делать свое дело! А если не можешь делать его хорошо, то не заслуживаешь тех больших гонораров, которые тебе готовы платить. Взять хотя бы Лендла или эту немецкую кобылу — ну, ты знаешь, — которая играет в теннис и страдает из-за своего папаши. Неужели им платят миллионы за то, что они играют плохо? Нет, конечно! Однако никто не пишет книг о том, что они на самом деле имеют в виду под «ударом справа» и какой сексуальный подтекст заключен в подаче! Так почему же непременно надо усматривать какие-то особенные значения в фильмах? Почему это всегда связано со мной? В «Марокко» я носила длинные юбки только потому, что Джо хотел спрятать мои ноги, и выглядела я в этих юбках потрясающе, а американцев это шокировало!.. А вот следующий фильм — «Обесчещенные» — никогда не упоминают, потому что там я ничего шокирующего не делала, разве что приколола конец шифонового шарфа к кончику меча. Вот это волнующе, и только эту сцену помнят, только о ней и говорят! Значения, значения… Идиоты! Просто работа! Об этом надо писать и, учить их нужно тому, что было на самом деле важно! Сегодня я получила открытку от поклонника, фото из «Императрицы» — я ее положила в твою папку, там я в белом платье со страусовыми перьями и в этом изумительном белом парике. Понять не могу, как они позволяют продавать открытки с моим изображением и зарабатывать на этом деньги. Когда я жила в пансионе в Веймаре, я пошла на костюмированный бал в белом парике… Альберт Ласки… это он меня лишил… как это называется, чего лишают?
— Девственность? — рискнула предположить я.
Она не услышала меня и продолжала:
— …лишил меня «невинности». Он был дирижером Веймарской оперы. Я пришла к нему домой, разделась догола, села на диван и сидела, пока он играл на рояле… думаешь, я сняла парик? Не сняла, даже когда мы легли в постель!
— И от этого все стало более волнующим?
— Нет! Ничего подобного! Просто я этот парик обожала!
— А как насчет учителя игры на скрипке?
— Ох! Он был тоже веймарец. Но не такой симпатичный. Он получил свое… как бы там это ни называлось… прямо в музыкальном классе на кушетке.