Моя панацея
Шрифт:
Не в силах больше изображать покой и безмятежность, мягко стекаю с кровати, чтобы не разбудить ребёнка. Так, на цыпочках, выхожу из комнаты, бесшумно прикрываю за собой дверь. Пойду, хотя бы посуду помою, что ли.
Вниз по лестнице, в тишине большого дома, оказываюсь снова в кухне. Убираю тарелки в мойку, стираю крошки со стола, складываю остатки продуктов и кастрюльку с кашей в холодильник. Пусть среди множества техники здесь есть и посудомоечная машина, но мне необходим ручной труд. Тщательно, пятняшко за пятнышком, вымываю тарелку Ярика, стакан, из которого он пил, разделочную
Тревога не отступает, а в высокие французские окна вливается всё больше света. Уже утро, и солнце совсем высоко. И когда я всё-таки решаюсь заправить модную и жутко навороченную кофеварку свежемолотыми зёрнами, за спиной слышатся шаги.
Тяжёлые, они всё ближе, а у меня сердце ухает в пятки. Максим. Мне не нужно поворачиваться, не нужно спрашивать, кто это, чтобы понять — это он. Его аромат я узнаю из миллиона других.
Каждый мельчайший волосок становится дыбом, когда ощущаю Максима совсем близко. Меня накрывает его тенью, обволакивает запахом, сбивает с ног энергетикой. Я снова ощущаю себя запутавшейся в его паутине бабочкой — бледной молью, слабой и беззащитной.
— Инга, — выдыхает мне в шею, рождает этим нехитрым действием миллиарды мурашек.
Его руки по обе стороны от меня, упираются в кухонный остров, а я крепче сжимаю в руках пакет с кофе. Острый краешек металлизированной фольги впивается в ладонь, но это позволяет мне собраться с мыслями. Благодатна боль. Спасительная.
— Максим, — зачем-то говорю, хотя вообще не о том хотела сказать.
— Ты варила Ярику кашу? Я слышу её запах.
— Да, гречневую с молоком.
— Он её любит, — низкий голос совсем близко, рядом с ухом. Рокочет, обволакивает, вливается в вены.
Мне бы оттолкнуть Максима, но не получается. Он меня подавляет. Или просто хочется так думать? Оправдать себя этим?
Нахожу всё-таки в себе силы и оборачиваюсь лицом к Максиму. Поднимаю взгляд, встречаюсь с тёмными уставшими глазами. Под ними тени, а на щеках налёт щетины.
— Павлик, он… как он? Ты его видел? Он… живой?
Максим закрывает глаза и издаёт странный горловой звук. То ли рычит, то ли стонет — не разобрать. А после обхватывает моё лицо ладонью, всем телом толкается в мою сторону, пригвождает поясницей к кухонному острову.
Он злой. В его глазах полыхает пламя. Моё горло пересыхает, и волна дрожи проходит по позвоночнику. Это не страх, нет. Это… возбуждение? Яростный огонь сжигает Максима, обжигает меня. Делает беззащитной, слабой. Сглатываю, смотрю на человека, изменившего мою жизнь. Сделавшего её до чёртиков странной.
— Твой Павлик подонок, — заявляет авторитетно и крепче впивается пальцами в моё лицо — Ты всё ещё любишь его?
Мотаю головой, а хватка на щеках слабеет.
— Он мой муж, — почти обиженно. Без тени сомнения.
— И что? Муж и муж. Ты любишь его?
— Тебе какая разница? — отпихиваю его в сторону, а Макс делает шаг назад. — Что ты пристал ко мне?! Какая тебе разница, кого я люблю?!
Максим наступает, отрезает меня от внешнего мира, ловит в силки своих рук, прижимает к своей
— Ты ответь мне на вопрос прямо: ты его любишь? Себе ответь. После этого, — прихватывает губами кожу на моей шее, проводит в этом месте языком по кругу. — После этого скажи: любишь?
Его губы горячие, а руки сильные. Он требует от меня ответа, словно от него зависит в этой жизни всё. Но я изворачиваюсь и всё-таки нахожу в себе силы его оттолкнуть. Руками, коленом — чем угодно. Лишь бы отошёл и не требовал от меня ничего.
Я должна хотя бы попытаться.
Но Максим вдруг сам разжимает руки, отпускает меня, но далеко не отходит. Просто смотрит сверху вниз, чуть склонив набок голову. Его взгляд ползёт по моей коже, горячий, причиняющий боль, проникающий в саму мою суть.
— Его арестовали, — заявляет, так и не отойдя от меня далеко. Припечатывает этой фразой, бьёт под дых.
Мне не нужно пояснять, о ком он. Закрываю рукой рот, потому что меня вдруг начинает тошнить. Арестовали? Это же… это же серьёзно. Очень.
— Он во всём сознался, — добавляет, а в голосе сталь. Она кромсает остатки моей уверенности, что всё это — чья-то огромная ошибка.
И я верю. Впервые верю, что Павлик действительно такой, каким всё это время выставлял его Максим. Мир перед глазами покачивается и плывёт, и я хватаюсь за угол стола, чтобы не упасть.
Жена должна верить мужу. Но похоже, моя убеждённость в этом впервые дала серьёзный крен и стремительно идёт ко дну.
— Зачем он это сделал?
Мой голос звучит жалобно, но меня это сейчас не очень волнует. Только разобраться хочется, во всём наконец-то разобраться. Мне нужно понять, с кем я жила все эти годы. С вором? Преступником? Человеком, который нагадил там, где у него была неплохая должность, уважение и карьерный рост? Зачем, господи?
Но Максим молчит. Только смотрит на меня, а потом кивком головы указывает на дверь кухни, приглашает идти за собой.
Всё снова повторяется: мы с Максимом идём к его кабинету. И мне кажется: чем ближе я к нему, тем дальше я от себя прежней. Тем ближе к правде и новой реальности, в которой не знаю, как найти себе место.
Во мне зреет нечто новое, совсем мне незнакомое. Гнев. На Павлика, из-за которого я осталась совершенно разбитой. На себя, что ничего не замечала, позволяла обманывать и обманываться. Чувствовала же, что все те люди, неожиданно появившиеся в нашей жизни, не принесут ничего хорошего. Такие могут только разрушать.
Я слабая наивная дурочка, да. Но мне кажется, что я всего этого не заслужила.
Максим входит в кабинет и достаёт из кармана небольшой пластиковый прямоугольник. Флэшка.
— Садись сюда, — предлагает, задевая рукой спинку высокого кресла. — Кино будешь смотреть.
Максим смотрит на меня так, словно оценивает степень моей вменяемости. Прищуривается и кивает своим мыслям.
— Кино?
— Да. Будем бить твои розовые очки.
Я слушаюсь — во мне нет сейчас сил на протесты. Есть лишь гнев, который делает из меня кого-то другого. Щёки пылают, челюсть немеет так сильно, что, боюсь, ни единого слова сейчас произнести не смогу.